|
– Что у них за история с мужем была? – С дураком-то! Помилуйте! скотина! Да все как нельзя проще произошло! Изволите видеть: задумал он в ту пору невинно падшим себя объявить* – ну, она, как христианка и женщина умная, разумеется, на всякий случай меры приняла. Дома и лавки на свое имя переписала, капитал тоже к рукам прибрала. Ну, разумеется, покуда что?, покуда в коммерческом суде дело вели, покуда конкурс, покуда объявили невинно падшим – его, голубчика, в яму! А как выпустили из ямы-то, она уж его и не приняла! «Нет, говорит, ты, голубчик, по всем острогам сидеть будешь, а мне с тобой жить после того! Не приходится!» Только всего и дела было. – Сс… чем же он, однако, теперь живет? – Так кое-когда Капитолина Егоровна из своих средств кое-что дает. Да зачем и давать! Сейчас получил – сейчас в кабак снес! – Да, прост-таки Иван Гаврилыч! на порядках прост! – Помилуйте! дурак! Коли этаких дураков не учить, кого ж после того учить надо? Несколько секунд молчания. – Так вы говорите, что это можно? – вновь заводит речь цилиндр, по-видимому, возвращаясь к прежде прерванному разговору. – Помилуйте! как же не можно! в субботу торги назначены! Как мне не знать: я сам со стороны купца Толстопятова в конкурсе состою! – Можно, стало быть? – Да уж будьте покойны! Вот как: теперича в Москву приедем – и не беспокойтесь! Я все сам… я сам все сделаю! Вы только в субботу придите пораньше. Не пробьет двенадцати, а уж дом… – Право, мне совестно! для первого знакомства, и, можно сказать, такое одолжение! – Помилуйте! за что же-с! Вот если б Иван Гаврилыч просил или господин Скачков – ну, тогда дело другое! А то просит человек основательный, можно сказать, солидный… да я за честь… Цилиндр протягивает стряпчему руку и крепко пожимает руку последнего. – Одного я боюсь, – говорит он, – чтоб Тихон Никанорыч сам не явился на торги! – Он-то! помилуйте! статочное ли дело! Он уж с утра муху ловит! А ежели явится – так что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль, и дело с концом! Что угодно – всё подпишет! Цилиндр сладко вздыхает и несколько секунд молча улыбается. – Да, простенек-таки почтеннейший Тихон Никанорыч! – наконец произносит он с новым вздохом. – Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, – да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить, так кого же после того и учить! Между тем поезд замедляет ход; мы приближаемся к станции. — 26 —
|