– Право, мамаша, – уверял он еще наверху Нину Александровну, – право, лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался; тоска, стало быть. Право, лучше; я ему и в долговое носил… Генерал растворил дверь наотлет и стал на пороге, как бы дрожа от негодования. – Милостивый государь! – закричал он громовым голосом Птицыну, – если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя, с сего же часу, перестанет быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это – винт! Потому что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом! – Не штопор ли? – вставил Ипполит. – Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не бутылка. Я знаки имею, знаки отличия… а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте, сударь, сейчас же, сей же час! – крикнул он опять в исступлении Птицыну. Тут Коля подставил ему стул, и он опустился на него почти в изнеможении. – Право бы, вам лучше… заснуть, – пробормотал было ошеломленный Птицын. – Он же еще и угрожает! – проговорил сестре вполголоса Ганя. – Заснуть! – крикнул генерал. – Я не пьян, милостивый государь, и вы меня оскорбляете. Я вижу, – продолжал он, вставая опять, – я вижу, что здесь всё против меня, всё и все, Довольно! Я ухожу… Но знайте, милостивый государь, знайте… Ему не дали договорить и усадили опять; стали упрашивать успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала. – Да что я сделал ему? На что он жалуется? – вскричал Ипполит, скаля зубы. – А разве не сделали? – заметила вдруг Нина Александровна. – Уж вам-то особенно стыдно и… бесчеловечно старика мучить… да еще на вашем месте. – Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас очень уважаю, вас именно, лично, но… – Это винт! – кричал генерал. – Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына! – Да полноте, трагедию завел! – крикнул Ганя. – Не срамили бы нас по всему городу, так лучше бы было! – Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя? Я честь только сделать могу тебе, а не обесчестить тебя! — 339 —
|