|
И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзового цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафе-шантанам? Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым. – Вы ли это, Федор Карлович? – спросил я, трогая его за плечо. Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел! – Да, я – Федор Карлович, и что же вам угодно? – А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев. – А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас… Вы вальсировали очень ловко… – Давно вы здесь? – Вот третий год. – Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал. Музыкант блеснул своими заплывшими глазами. – Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл… Теперь не могу… Теперь здесь; на масленой, на пасхе – день в балаганах, вечер здесь… (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, – промолвил он тихо. – И один мальчик в этом году кончает Annen-Schule и поступает в университет… Я не могу играть элегии Эрнста. Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел. – Пойдем, Сеня, – сказал я. – Тоска… Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем. – О хорошем? – спросил он с улыбкою. – Ну ладно, поедем. Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился. – Смотри, – сказал он: – Бессонов… Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх. — 125 —
|