|
Неприятная горечь накоплялась в груди и комком подкатывала к горлу. Он встал, вышел на улицу и сел на другого извозчика. – Вези меня, голубчик, в какой-нибудь театр кроме Художественного и Солодовниковского. – Пожалуйте! Подойдя к кассе третьего театра, Андреев взял билет и спросил кассиршу: – А что сегодня идет? – «Анфиса», Леонида Андреева. Очень хорошая вещь. Андреев скомкал билет и со стоном выбежал на улицу. – Есть еще один театр, – сказал он сам себе, – но у меня и пьеса еще одна есть: «Жизнь человека». Я уверен, что наткнусь именно на нее. И еще один есть театр. Но туда не стоит и показываться: там, я знаю, – «Черные маски». Во взоре его светилось отчаянье. Громадный равнодушный город катил перед ним тысячные людские волны, громадный город заключал в себе массу развлечений, но – все они были не для него. – Для всех, кроме него! Ха-ха! Чем дальше, тем все больше и больше ему хотелось повеселиться… Взгляд его упал на гигантскую огненную вывеску: – «Синематограф „Moderne“». – Пойду я хоть в синематограф, – подумал несчастный, и уныло побрел в иллюминованный подъезд. Через минуту публика в ужасе шарахнулась от какого-то невысокого черного человека, который со страдальческим воем, расталкивая всех, бросился к выходу. В синематографе, демонстрировали сенсационную картину: «Леонид Андреев у себя на даче. Только самое короткое время! Леонид Андреев на моторной лодке. Редкое зрелище! Леонид Андреев и Оскар Норвежский за чаем! Леонид Андреев говорит в граммофон. Невозможное стало возможным! Спешите смотреть!». На лице Андреева застыла мертвенная скука; в глазах виднелось страдание. Он махнул рукой и пошел на вокзал написать жене письмо, – что завтра выезжает обратно. – Открыточку? – спросила его продавщица в вокзальном киоске. – Вот, пожалуйста… Не желаете ли: Леонид Андреев, последний выпуск. Андреев, шатаясь, отошел от киоска, опустился на колени и, воздев руки кверху, заплакал: – Господи! За что ты меня проклял?! Пернатое*IДо сих пор мне почти совсем не приходилось думать о жизни африканских дикарей… Занятый своими делами, я совершенно забыл об их существовании и имею основание утверждать, что их отношение ко мне носило такой же характер – полнейшего равнодушия. В своей жизни я написал целый ряд фельетонов и статей: юмористических, сатирических, ядовитых, полных сарказма и негодования, но едва ли хотя одно мое произведение вызвало на устах африканского дикаря улыбку или заставило его искренно негодовать вместе со мною по поводу все ухудшающейся жизни на нашей бестолковой планете. — 64 —
|