Кино - перезагрузка богословием

Кроме того, вполне понятен гнев древних пропо­ведников на какую-нибудь женщину, ко­торая причащалась Христовой Крови, а потом шла в театр и изображала там богиню Минерву, падающую на колени перед Зевсом. В ту пору театр был слишком консервативен: он хранил языческую речь, когда уже настала пора христианской новизны...

И я бы хотел, что­бы инерционность, консер­вативность театра, которая когда-то сделала его врагом Церкви, сегодня помогла бы ему стать одним из храните­лей христианской культуры. Сейчас, я уверен, нас ждет торжество язычества, и в православии останутся толь­ко люди думающие, умею­щие сопротивляться массо­вой моде. Но мода всего лишь мода. У этого слова есть антоним — традиция, классика. Так вот, поскольку мы живем уже не в пятом веке христианской истории, а в двад­цать первом, не стоит забывать, что за истек­шие полтора тысячелетия возник фе­номен христианской культуры, у Церк­ви появились дети, и среди них театр. И в условиях нынешнего примитизирования массового сознания, всеобщей макдональдизации нашей жизни театр Чехова необходимо сохранить. Сегод­ня театр может быть союзником Церк­ви. Как некогда Гомер хранил язычес­кую традицию среди монастырей, так сегодня Шекспир и Гоголь хранят хри­стианское наследие среди постмодер­нистских монстров.

Театр – это не Церковь. Но именно потому, что мы разные, мы можем быть в диалоге и сотрудничестве.

Церковь не протестует против театра как таково­го. Для Церкви сегодня главный воп­рос в том, каков мировоззрение утвер­ждается с помощью того или иного ху­дожественного метода.

— То есть сам факт актерской игры сегодняшней Церковью не воспринимается как грех?

— Наврно, Церковь обя­зана предупредить актера, что занятие, им выбранное — духовно опасная вещь. Работа в театре – это риск. Ведь актер должен уметь «перевоплощаться» в своего персонажа, в его не только мысли, но и страсти. И тут актера может поджидать та же опасность, что и буддистского монаха, старающегося в медитациях стереть свою личность[44]: он может раствориться в ином, потеряв самого себя.

Путь христианского подвига противоположный: собирание себя в «целомудрие». Это не просто образ сексу­ального поведения. Целомудрие – это «цельность мудрости». Это умение всегда действовать из своей глубины, не отдаваясь на волю поверхностных сиюминутных влечений («страсть» – это страдание, пассивность, причиненность, спровоцированность, несвобода). Целомудрие – это умение никогда не быть равным сиюминутному «контексту» и его «нуждам». Целомудрие – это цельность мудрости, цельность опыта. Это верность себе. Точнее – верность лучшему в себе, верность лучшей минуте своей жизни. Это умение всегда помнить о главном.