Но если на красоту не возлагать столь несоответствующее ей сотериологическое призвание, то и для нее есть место в жизни религиозного человека. Христианин - если у него есть нормальное духовное и богословское воспитание[41] - не будет вымазывать грязью и горчицей двухтысячелетнюю историю христианского человечества и его культуры. "Все испытывайте, хорошего держитесь" (1 Фес. 5,21).

ЦЕРКОВЬ И ТЕАТР

(интервью журналу «Театр»)

— Отец Андрей, как Вы от­носитесь к театру? Вообще, входит ли театр в сферу ва­ших интересов?

—Я не знаю, что такое театр – в том смысле, что не могу отличить его от кино. Мое восприятие театра оказалось искалеченным моей юностью. В 70-80-е годы театр воспринимался, скорее, в каче­стве политического оппонента власти, нежели художественного текста (любимовская «Таганка» ценилась за смелость более, не­жели за художественность). Там ценилась резкость реплики, же­ста, мастерство создания подтек­ста, а не собственно эстетика. И, к сожалению, тогда не нашлось человека, который отучил бы меня смотреть на театр сквозь призму политики. А когда политичес­кая конъюнктура изменилась, пере­учиваться было уже поздно. То, что мог бы дать мне театр, я, кажется, уже научил­ся получать в других местах...

И в Церковь я пришел, по-своему бунтуя против театра. Понимаете, од­нажды в человеке просыпается жажда подлинности. Ему становится душно в мире культуры, в бесконечных взаим­ных отражениях образов, аллегорий, взаимных отсылок и цитат, скрытых и явных аллюзий...

Был такой замеча­тельный право­славный пропо­ведник архи­епископ Иоанн Сан-Францисский, в миру князь Дмитрий Шаховской. В эмиграции он был одним из друзей Марии Цветаевой, из­давал с ней журнал... А затем ушел на Афон. Принял монашество. И спустя годы пояснил в своей биографии, по­чему он ушел в монахи: «Я затосковал в своих правдах и захотел истины». Од­нажды такая тоска просыпается в сер­дце человека, и он понимает, что куль­тура, конечно, вещь замечательная, но нельзя не признать ее условность и вторичность. Наиболее глубокие чело­веческие состояния, то, что на языке философии называется экзистенциалами человеческого бытия, глубже и выше культуры. И именно это приво­дит человека в религию.

— Можно понять Ваши слова как утверждение, что человеку во-церковленному искусство, театр, в частности, оказывается ненуж­ным?

— Не совсем так. Дело в том, что после ухода людей от мира им надо в него вернуться, принеся с собой хотя бы послевкусие от той Чаши, к которой удалось прикоснуться Там. А с людь­ми надо говорить на языке людей. И потому Церковь, ее проповедники вы­нуждены обращаться к языку культуры, в том числе и к языку театра, вынуж­дены пользоваться именами, взятыми с предметов видимых, для изображе­ния невидимого. Но очень важно при этом признать, что Церковь видит в этом не более чем обряд, то есть не­что обряжающее, не являющееся су­тью. Так складывается парадокс церковно-культурных отношений: Церковь рвется за рамки культуры и в этом самопорыве по­рождает ее. Фунда­ментальное убеж­дение Церкви в том, что мир мате­рии, в том числе и культурной мате­рии, может быть открыт для присут­ствия Иного.