|
Архиеп. Аверкий. С. 256–257. Верно, буквально, ужасно, через пятьдесят лет исполнилось пророчество Иисусово. За четыре года перед войной, когда город наслаждался полнейшим миром и счастьем, мрачный маньяк бродил по улицам города, повторяя беспрестанно: «Голос с востока, голос с запада, голос от четырех ветров, голос против Иерусалима и святого дома, голос против женихов и невест, голос против всего народа!» Никакое бичевание, никакие муки не могли исторгнуть от него других слов, кроме: «Горе! горе Иерусалиму! горе городу! горе народу! горе святому дому!» — до тех пор, пока семь лет спустя, во время осады, он не был убит камнем из катапульты. Голос его был отголоском голоса пророческого… Ф. Фаррар2. С. 323. В мире нет страны с более сложным и кровавым прошлым, как нет книг ужаснее воплей пророков. В списках древних царств нет, кажется, царства, не предававшего Иудею легендарным бедствиям. Но в Ветхом Завете Иудея все же была частью исторического мира. В Новом она стала уже пустошью, той великой пустошью, засеянной костями, что могла сравниться лишь с полем мертвых в странном сне Иезеккиля. Есть предание, что ее необозримые развалины ужаснули самого Адриана. Потом развалины эти заросли сорными травами, одичали, заглохли... «И пастухи со стадами своими приступили к Сиону, раскинули палатки вкруг него...» И. Бунин. С. 176–177. Эта осада [Иерусалима] началась при императоре Нероне и тянулась вплоть до правления Веспасиана. Сын этого последнего, Тит, и разрушил Иерусалим до основания. Это случилось, как пишет Иосиф, в наказание за убиение Иакова Праведного, брата Иисуса, называемого Христом, по голосу же истины — из-за Иисуса, Христа Божия. Ориген1. С. 114.
Разве не дожили они [иудеи, свидетели и участники голгофской драмы] до этих дней, для того чтобы испытать «глубокое молчание», нечто вроде смертной ночи, охватывавшей весь город в промежутках невыразимых неистовств; чтобы видеть 600 000 мертвых тел, выносимых из ворот, друзей, дерущихся безумно за траву и крапиву, за отказ в капле воды, окровавленных зелотов, разинувших рот от жажды, спотыкающихся и падающих, как бешеные собаки? Разве не пришлось им пережить эти дни, чтобы слышать ужасный рассказ о несчастной матери, которая, вследствие мучений голода, съела собственного ребенка, чтобы быть проданным в рабство в таком множестве, что, наконец, никто не хотел покупать, чтобы видеть улицы, затопленные кровью, и пламя горящих домов, тушимое кровью их защитников, чтобы видеть своих сынов, продаваемых сотнями или преданных в амфитеатрах оружию гладиаторов и бешенству львов, пока, наконец, (так как народ был избит, святой дом предан огню, город в пламени), уже нечего было более делать неприятелю? Предполагают, что в этой страшной осаде истреблено до 1 100 000 человек, кроме 97 000 взятых в плен, из которых большая часть погибла на аренах или в рудниках. Страшно было слышать мнение некоторых личностей, переживших это событие, его очевидцев и притом не христиан, что город этот заслужил свой разгром, произведя поколение, которое было причиною его бедствий, и что «никакой другой город не вынес таких бедствий, но и ни один век от начала мира не производил более злостного поколения, как жившее в это время». — 282 —
|