|
Издали доносится звон колокола. Под ним лежит осужденный, сошедший с ума от этого постоянного звона. Лицо сведено судорогой, искажено ужасной гримасой. Конвульсивно раскрыты губы, смеются диким смехом помешанного, а оба выпученные глаза «смотрят с выражением такого страшного безумия, какого не найдешь ни в одном сумасшедшем доме». А кругом в кровавых лужах кишат омерзительные личинки, песок как будто дышит и двигается; растения, деревья, воздух загромождены мухами и опьяневшими насекомыми. У спутника Клары при виде этого дикого кошмара кружится голова, к горлу подступает тошнота, и сердце рвется на части. А она, эта странная женщина, чувствует себя в этом саду пыток и цветов, как в своей стихии. Со сладострастным упоением вдыхает она жадными ноздрями запах тления и крови, наслаждается всем существом своим хрипами и криками истязуемых и умирающих. «Женщина ли она? — невольно думает он. — Не порождение ли она воображения, охваченного ужасом? Не „кошмар" ли она?» Это, несомненно, кошмар, пригрезившийся подавленному ужасом воображению, но этот кошмар и есть сама жизнь. «Клара — это жизнь, истинная сущность жизни!» «Всюду кровь! — восклицает автор романа. — Где больше жизни, там больше палачей со зловещими, ликующими лицами; палачей, терзающих тело, перепиливающих кости, сдирающих кожу! Сад пыток — это символ, символ жизни, и, кажется, нет надобности это подчеркивать, особенно такому, как я, который прошел этот „сад пыток", меня этим не удивишь». Сексуальным кошмаром завершается и «сад пыток» Мирбо. Выйдя из ада мук и казней, спутник Клары очутился в комнате со зловеще красным светом. Посреди комнаты высится огромный идол — олицетворение полового чувства. В красном освещении глаза каменного изваяния, сделанные из нефрита, светятся «дьявольским выражением». А вокруг идола безумствует оргия дикого сладострастия, «валяются груды безумно сжимающих друг друга и сливающихся тел». «И понял я в эту страшную минуту, — говорит герой Мирбо, — что в сладострастии таится самый мрачный, самый скорбный из всех ужасов». Гораздо раньше я читал роман польского автора Пшибышевского «Де профундис» («De pro fundis»). В этом романе в сексуальный кошмар превращается половая любовь. Перед взором охваченного ужасом и безумием поэта проносится эротическая фантасмагория. Он видит «шествие тысячной толпы, которую гонит бешеный экстаз разрушения под небом, дышащим огнем и чумой». Он видит, как «души людей извиваются и подергиваются в адской виттовой пляске женщины». Он видит «спины, исполосованные ремнями и железными прутами», видит все человечество «беснующимся», видит «восторг безумия в его озверевших глазах». Вдруг ему кажется, будто около него какая-то женщина — не то суккуб, не то вампир, и она оплетает его тело своими членами. Он задыхается. И снова он слышит, как приближается шествие осужденных и безумных, как оно вьется и клубится, словно спутанный ком рук, ног и тел, которые кусаются, разрывают друг друга разъяренными кулаками, толкают и отрываются один от другого с адскими мучениями и не могут оторваться. В невыразимом ужасе бросился он на таинственную женщину, чтобы задушить ее в объятиях страсти, она разорвала зубами кожу на его шее и впилась пальцами в его грудь. А кругом бесновалось объятое безумием человечество, его стоны превращались в рев диких, остервеневших зверей. Итак, то чувство половой любви, когда его вывернули наизнанку, из которого когда-то бил живой родник поэзии и счастья, стало источником подавляющего ужаса, из его некогда казавшихся столь светлых и ясных глубин поднялись душу раздирающие кошмары, пронизанные отчаянием и мукой, озаренные отсветом адской пропасти. — 143 —
|