|
Стоим на платформе с Чалмаевым. Беседу начинает Надежда: – Ты что-то к нам не заглядываешь. Наверное, стал богатым, – может, пробился в начальники. Раньше Чалмаев заглядывал к нам частенько, особенно когда я работал в издательстве. Писателей тогда бывало у нас много – и на даче, и на квартире в Москве. Чалмаев как-то ловко выбирал часы, когда мы оставались одни. Пили чай, Надежда подливала ему нашего семейного, самодельного, смородинового вина. Виктор, видимо, вспомнил все это, заелозил серыми глазами, невнятно забормотал... Таких, которые изменились к нам с моим уходом из издательства, Надежда не прощала. Обыкновенно казнила вопросами, и я спешил бедняге на помощь, переменял тему. – Как жизнь? Что написал нового, что напечатал? – А ничего. Жизнь течет. Недавно пятидесятилетие справил. Где ж ты был – я звонил, искал... – На месте мы, – доколачивает его Надежда. – Плохо искал. – Сергованцев тамадой был, – продолжает он, поворачиваясь боком к Надежде. – Николай – мудрец, оратор... Ты знаешь его, вы, будто, в Литинституте вместе учились. – Было дело. Теперь он – главный редактор «Советской России». Впрочем, не меняется. По крайней мере, внешне. Помогает. И мне, и Углову. – Тамада – блеск, он так говорил, так говорил! Знаешь, мне даже было неловко, – так он меня возносил. Последние слова проговорил почти шепотом, но тоже очень серьезно. Какие-то странные произошли с ним перемены: он стал суетным, нетвердым в словах и жестах, – в нем будто бы что сломалось, разладилось. Слова произносит едва слышно, и мина его, покачивания головы, нервические движения рук создают впечатление какой-то тайны, невысказанного, заветного желания. Наклоняется ко мне, – и так, чтобы не слышала Надежда, говорит: – Выпить бы, Иван, а?.. Чалмаев берет меня под руку: – В Дом литераторов не ходишь – напрасно. Если тебя критикуют, делай вид, что ничего не происходит. Голову кверху, шаг бодрый, всем поклон – привет, привет! А то ведь подумают: в позу встал. Этак-то и забыть могут. – Могут, конечно. И забыть могут. Тургенев говорил: если тебя не печатают пять лет. считай – забыли. Так что мне уж можно и не мельтешить в Доме литераторов. Все равно забыли. Меня уж вон сколько лет не печатают. – В загранкомандировку бы поехал. Я ездил уже трижды. – Ты другое дело, а меня кто пошлет? Там, в руководстве Союзом, Феликс Кузнецов сидит, мой критик. Чалмаев поднимает указательный палец, елозит взглядом где-то под ногами, тихо говорит: – Феликс – о-о!.. Хитрован. Был недругом, а теперь даже рад будет. Скажет: ага-а, пришел, поклонился. Сыграет в благородство. О-о-о... Они, брат, леваки, не так просты, как мы думаем. — 43 —
|