Сиддхартха

кто утолил бы всецело эту вечную жажду.

-- Говинда,-- сказал однажды Сиддхартха своему другу,-- Говинда, милый,

пойдем под банановое дерево -- будем упражняться в самопогружении.

И они пошли к банановому дереву и сели под ним -- тут Сиддхартха, а в

двадцати шагах от него Говинда. И Сиддхартха, садясь, готовый произнести

слово Ом,-- шепотом повторил стих:

Ом -- есть лук, душа-стрела.

А Брахма -- цель для стрел,

В ту цель попасть старайся ты.

Когда прошло время, посвященное самопогружению, Говинда поднялся с

места. Уже наступил вечер, пора было приступить к вечернему омовению. Он

окликнул Сиддхартху, но тот не отозвался. Сиддхартха сидел, всецело

погруженный в самого себя -- глаза его неподвижно глядели в даль, кончик

языка слегка высунулся между зубов,-- казалось, он даже перестал дышать. Так

он сидел, погруженный в созерцание, мысля Ом -- и душа его была стрелой,

устремленной к Браме.

Однажды через город, в котором жил Сиддхартха, прошли саманы -- три

странника аскета, высохшие, угасшие люди, не старые и не молодые, с

покрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженные

одиночеством, чуждые и враждебные миру, пришельцы и исхудалые шакалы в

царстве людей. Знойным дыханием безмолвной страсти веяло от них,-- дыханием

изнуряющего радения, беспощадного самоотрешения.

Вечером, когда миновал час созерцания, Сиддхартха сказал Говинде:

-- Друг мой, завтра с рассветом Сиддхартха уйдет к саманам: он станет

-- саманой.

Говинда побледнел, когда услыхал эти слова, когда в не подвижном лице

друга прочитал решимость -- непреклонную, как пущенная из лука стрела. И

сразу, с первого же взгляда Говинда понял: "Вот оно -- началось! Уже

Сиддхартха вступает на свой путь, уже начинает свершаться его судьба, а с

ней и моя". И он стал бледен, как сухая кожица банана.

-- О Сиддхартха!--воскликнул он,-- позволит ли твой отец?