Омикрон

«Истина», это всегда соединение крайностей, с перекосом в ту или другую сторону, (либо в равных пропорциях), плюс некоторое количество «иных» воззрений на данную тему, и плюс определенный элемент неизвестности. Понимающий это, свободен от искушения впасть в иллюзию всезнания, абсолютизации мнимых «истин», а в итоге оказаться у Судьбы в дураках…

В 60-х годах нашего столетия американский историк и философ Томас Сэмюэл Кун выдвинул теорию научных парадигм. Историю науки он рассматривал, (и не без основания!), как постоянную конкурентную борьбу сменяющих друг друга различных научных сообществ – парадигм. Парадигмы, это особые образцы научной деятельности, (экспериментальной, методологической, теоретической, мировоззренческой и др.), своего рода «модели объяснения», или «дисциплинарные матрицы». Возникая в определенных исторических условиях и будучи в состоянии объяснять и предсказывать те или иные явления лучше всех прочих систем знаний, данная парадигма образует вокруг себя определенный круг ученых, которые и составляют это научное сообщество.

Какое-то время парадигма является господствующей, преобладающей надо всеми остальными. Однако очень скоро наступает ее кризис, вызванный обилием накопившихся «аномальных» фактов или проблем, неразрешимых в ее рамках. Тогда начинают создаваться новые парадигмы, которые яростно и ревниво оспаривают друг у друга право первенства. Кризис разрешается победой одной из них, что знаменует начало нового «нормального» периода, и весь процесс повторяется заново. Полное торжество новой парадигмы наступает только тогда, когда представители старых парадигм сойдут со сцены, а на их место придут молодые ученые, с легкостью воспринимающие новые идеи.

Лично мне, здесь вспоминаются не Галилео Галилей или Джордано Бруно, гонимые и уничтожаемые церковниками, но скорее Гиббс, Майер или Больцман. Словом те, кого травили и высмеивали «свои же». Так Майер, в обстановке травли и одиночества, пытаясь покончить жизнь самоубийством, выбросился из окна, (правда, остался жив). А вот Больцману свести счеты с жизнью удалось, и его идеи получили признание только спустя несколько лет после его самоубийства.

«Друг мой, — признавался перед смертью Ломоносов академику Штелину, — я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной».