Упражнение 23

Муж (или жена) говорит мне, в чем я не прав(а). Говорит сострадая, мягко и спокойно, всем тоном своим призывая меня к ра­боте над собой, а не над ним (над ней). Я понимаю, что другой прав, но глубже в себя не допускаю сознание этой правоты.

Вопрос 1. Слышу ли я, о чем мне говорится?

Вопрос 2. Если слышу, почему же не запоминается то, что говорит другой или держится на поверхности памяти и, того гляди, забудется? Почему я где-то глубоко в себе надеюсь и хочу, чтобы забылось?

Вопрос 3. Что это — неприятие своего худого, высказанного мне другим?

Вопрос 4. Почему я не даю права другому быть моим судьей? Почему я не воспринимаю другого как зеркало моих поступков и не хочу в него вглядеться? Почему я не хочу увидеть себя?

Вопрос 5. Через другого — не хочу, не могу. А через кого могу?

Вопрос 6. Эти "не могу" и "не хочу" — что это?

Вопрос 7. Хочу ли я идти к обретению себя другим?

Вопрос 8. Почему же не допускаю в себя помощь другого? Пере­страивающую меня помощь?

Вопрос 9. Почему я устремляюсь к говорящему, чтобы опровергнуть его, переубедить, изменить его представление обо мне, в ответ больно задеть?

Вопрос 10. Если я все это знаю, почему, откуда же состояние легкого самодовольства и тихого злорадства?

Упражнение 24

Вернулся домой после работы. Поужинал. Включил телевизор. Посмотрел передачу. Занялся своим делом. О чем-то спро­сила жена. Ответил. Что-то рассказал сын. Выслушал, дал ему со­вет и снова вернулся к делу.

Вопрос 1. Блаженствую в себе. Уравновешен в собственном мире. Отдан своему порядку дел. Сознаю ли свою отстраненность от моих ближних?

Вопрос 2. В заведенном порядке ничего не хочу менять, как бы окружающих это ни раздражало. Пусть будет, что бу­дет. Это движение ощущений, мыслей, настроения — откуда оно?

Вопрос 3. Мысль о близких рождает чувство стеснения, словно заковывают в панцирь, затягивают в сетке обязанно­стей, лишают свободы. Неуютно в душе. Хочется убежать от них. Свободы в чем они лишают меня? В следовании самому себе?

Вопрос 4. В этом следовании себе какое место занимают другие? Движение идет к ним или мимо них?

Вопрос 5. Каюсь ли я во всем этом?

Вопрос 6. Если каюсь, есть ли плоды покаяния? А ближние чувствуют их? Как это видно?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПУТЬ
К СОКРОВЕННЫМ
ОТНОШЕНИЯМ

Они сидели в гостях, и муж положил свой локоть на плечо жены, как опираются иногда о невысокий забор. Она вздрогнула, но прими­рилась и продолжала беседовать с друзьями. Он весело помогал ей, подбрасывая в нужный момент реплики. Кисть свободно лежащей на плече руки в небрежном всплеске поднималась и легко падала в тон его слов. Казалось, никто не обращал на это внимания, все были заняты разговором. Только не шел разговор вглубь. Мешала кисть и локоть, покоящийся на плече жены. И еще было чувство неловкости и внутреннего сопротивления атмосфере молчаливого смирения всех, кто наблюдал, внутренне не принимал этого и помалкивал.

Почему же нельзя мужу положить локоть на плечо жены? На этот вопрос невольно возникает сравнение. Можно ли кому-то из друзей прийти в дом, поздороваться с гостями и сесть не на стул, а хозяину на колени? И так сидеть полвечера, чувствуя собственную выделенность этой панибратской приближенностью к хозяину дома, незаметно радуясь собственному превосходству перед всеми?

Локоть на плече как символ власти. Лежит мягко и ласково, как символ нежности. Плечо не отстраняется — символ покорности. Ответная нежность струится через плечо к мужу — символ верности. Интимное общение друг с другом, как символ глубины отношений.

Но именно этот, последний символ, больше всего оскорбляет присутствующих. Разве не различаются формы проявления нежности друг к другу в те минуты, когда мы остаемся наедине и когда находимся в кругу друзей? Разве в последнем случае мы не отдаем всю глубину внимания именно друзьям? И разве не остаемся мы при этом едины, сохраняя это единство во взаимоподдержке разговора, взаимопомо­щи в общении, но не в интимном замыкании друг на друге через ла­ску, поцелуи или через плечо и локоть. С другой стороны, каждый из друзей претендует на глубину общения с супругами, но её нет. Потому что двое глубоко заняты самими собой, а с остальными лишь поверхностно ве­дут светскую беседу. Два других символа — власти и покорности — оскорбляют прежде всего самих супругов. И только чувство нежности и верности застав­ляет прощать им оскорбление и молча мириться с происходящим.

Культура супружеского общения. Она заключается не в соблюде­нии правил поведения и не в исполнении норм, принятых окружающими. Источник её — в той глубине внимания к другому, которая выбирает и адекватную ситуации форму общения, и единственно правильное его содержание. А глубина внимания к другому — сокровенная глубина. При этом, такая глубина имеет нравственную и духовную основу, а вовсе не чувственное услаждение друг другом и собою.

В разговоре с друзьями единство супругов заключается в том, что каждый слышит другого, чутко улавливает ход его мыслей, на­строение и атмосферу, которые создает другой. Здесь духовность не подменяется чувственностью. Здесь нет купания в наслаждениях физической близостью, интимностью отношений. Здесь нет раболепия, которое иногда принимают за благополучие семейных отношений.

Если жена соглашается поддерживать страстное движение к ней со сто­роны мужа, в угоду его влечениям отдает себя во власть чувствен­ности, она опускается сама и опускает своего супруга. Последний, нежно и ласково подчиняя её своей воле, по глубокой сути своей остается властителем, живущим лишь своими прихотями, своими ощущениями и своими представлениями о супружеских отношениях. Вместо обретения человеческого он теряет человеческое.

Что же ищет такой человек в женщине? Откуда в нем нежность и ласка? Почему он тянет её к себе?

Не потому ли, что наслаждение является для него острой чувственной целью. Нежность к ней есть одновременно для него и собст­венная услада. Объятия и поцелуи растворяют его в чувственном том­лении, физическое сближение дает острые переживания удовольст­вия.

Чувственная страстность всегда эгоистична. При внешней обра­щенности к другому, бережности и любви, она на самом деле погло­щена своими ощущениями. Другой для неё лишь средство, условие для достижения острых впечатлений. Чувство любви подменяется здесь страстным влечением, которое порой не очень разбирается в спосо­бах удовлетворения своих желаний.

В погоне за сильными ощущениями такая личность готова перехо­дить от одного человека к другому, постепенно становясь не очень придирчивой к внешности и свойствам другого. Если дело только в удовольствиях, их можно получать разными способами. Рождаются из­вращения. Но и первое, и второе имеют под собой один источник — страстную отданность наслаждению.

В таких случаях, думая о другом, человек испытывает волны движения не в сердце, а в плоти. Позволяя этим вол­нам захлестывать его, он приходит в возбуждение, которое поглоща­ет все его сознание, весь мир сужая к одной цели — сексуального удовлетворения.

Где же здесь любовь к другому? Где щедрое стремление утвер­дить другого, возвысить над собой и над миром, напоить своим вдох­новением, своей нежностью и лаской? Где здесь желание всего себя отдать, пожертвовать ради красоты, ради чистоты другого?

Рядом с низким влечением не уживается высотность полета. Влечение обладает слишком большой плотностью и потому уверено и сильно тянет вниз. На мгновение допущенное, оно цепко хватает человека и ведет его своим руслом, противостояние ему становится невозможным.

Страстное влечение периодично. При удовлетворении его оно иссякает, сходит до нуля. Необходимо время — день, два или больше, чтобы оно вновь накопилось. С такой же периодичностью в иных семьях появляется и исчезает нежность друг к другу.

Дневное накопление влечения происходит по-разному. Горечь обид друг на друга, досада, раздражение, множество недовольств и взаимных претензий — всё это смешивается в конечном счете в страст­ном влечении и определяет настроение, характер и силу ночной иг­ры. От холодной пустоты и отвращения до гневной ярости и истяза­ния — весь перепад эмоциональных переживаний может сменяться в череде таких встреч. Не будет меняться только одно — отданность себе. Внутренняя эмоциональная отданность своему настроению, в котором как в фокусе, концентрируется всё накопленное за день отношение к другому.

Вместе с удовлетворением страстного влечения приходит проще­ние. В эти минуты супруги примиряются друг с другом, успокаива­ются и, уже ничего не требуя, ни на что не притязая, спокойно засыпают.

Утро следующего дня проходит в согласии, но уже к вечеру может возникнуть первое неудовольствие. С этого момента цикл накопле­ния страстных и разноречивых отношений, а равно и страстного влечения начинает свой новый оборот. Может пока­заться странным, но то, что днем происходит в ссорах и взаимных претен­зиях, имеет прямое отношение к блудному влечению. Причина этого в еди­ном источнике — в страстности, дневная игра страстей — это и есть накопление влечения. В интимной встрече оно получает полную разрядку. Всё здесь напрягается, всё обостряет­ся до последних пределов. Если эту напряженность не снять, уже утром она станет причиной разрушительных взрывов, опустошающих скандалов, которые в едином взмахе выплеснут все добрые накоп­ления.

Отсюда столь острая потребность в самой ночной встрече и не­утолимая жажда удовлетворения — снятия напряжения. Если по той или иной причине встреча не происходит, напряжение между су­пругами обостряется. Ссоры в это время особенно жестоки и примире­ния достигают редко.

По завершении встречи силы оставляют супругов, бездеятельность, внутренняя томность движений, мыслей, настроения сохраняется довольно дол­го. Отношения становятся ровными и плавными. В них нет игры, жиз­ни. Лишь спокойная ровность в отношении друг ко другу.

Каждая встреча, обнажая страсть, становится тайной причиной возникающих затем дневных ссор и недовольств друг другом. Через них в дальнейшем происходит разжигание страстного влечения друг ко другу. В этой взаимной обусловленности, в этой связи дня и ночи лежит страшная загадка устойчивости низких страстей, неодолимо­сти барьера раздражения и непреодолимого потолка, существующего в движении к чистоте. В то же время, через этот механизм накопления и снятия страстей в супругах поддерживается и закрепляется отношение друг ко другу как к собственности. Его первое проявление — чувство ревности — стрем­ление к нераздельному обладанию другим как собственностью. Поче­му же ругающиеся друг с другом супруги одновременно ревнивы? Казалось бы, отторжение, которое они испытывают во время ссоры, должно привести к равнодушию отношений. Однако, сами ссоры неред­ко возникают на почве ревности, а ссоры, вызванные бытовыми разногласиями, неожиданно перекидываются на ревнивые упреки друг другу, т.е. усиливают, обостряют жажду обладания.

Увы, в этом странном поведении нет никакого нарушения жиз­ненных законов. Потому что все ссоры, возникающие в результате самоутверждения и чувства собственности другого, как и ревнивое стремление обладать друг другом, проистекают всё из того же — из движения и развития страсти. Более того, сама ревность есть чувственное самоутверждение, в котором охраняется действие механизма накопления и снятия стра­стей. Потерять эти эмоциональные подъемы и спады для многих су­пругов, значит, лишиться ощущения "полноты жизни".

Влечение друг к другу является причиной и источником страстной любви. Такая любовь всегда эгоистична. Её характер­ная особенность — требование ответности и постоянный поиск приё­мов и способов достижения ответной любви со стороны другого. Такая любовь коварна, в неудовлетворенности жестока, в поступках слепа и безнравственна.

Есть лишь одна сила, которая способна опрокинуть поток страст­ного влечения. Эта сила — любовь истинная. В ней остаются и по­целуи, и ласка, и объятия, и физическое сближение. Всё это в ней тоже есть. Но вместе с этим есть и другое. Утверждение, истинное и чистое возвышение другого. Возвышения в нем богодарованного образа Божьего.

Возвышать, высветлить образ близкого человека, устремляться не к отрицательному в нем, а ко всему чистому, что несет он в се­бе, радоваться этой чистоте настолько, что забывать о плохом в его поступках — это свойство любви.

Если самоутверждение купается в собственных страстных пережи­ваниях, то в любви человек всем существом своим идет навстречу к другому. Идет со своей радостью, обращенной к светлому в любимом, с заботой, воспринимающей всё худое в нем как его трудности, с которы­ми необходимо помочь ему справиться.

В любви главный огонь горит в сердце. Отсюда идут потоки теп­ла, нежности, вдохновения. Движения плоти не слыш­ны. Не потому, что их нет, а потому, что они становятся физиологической частью потока сердечного и устремляются не в себя, не движение стра­сти, обостряющее чувство желания, а за пределы себя — к другому. Этот поток сердца уходит к любимому, чтобы возвысить его. И поэто­му в поцелуе, ласке, в объятиях и физическом сближении нет страст­ной томности, замкнутой на себе. Через каждое из этих движений струится светлая устремленность к беспредельному в другом.

При всей внешней схожести в поступках и внешних движениях, страсть и любовь от­личаются в своем содержании. Если первая вся сконцентрирована в чув­ственном услаждении себя, вторая полностью поглощена светлой радостью открытия другого. Первая — в движении потребления, вторая — в дви­жении самоотдачи и жертвы. Первая — достигнув насыщения страсти, удовлетво­ренно иссякает и уже не нуждается в другом, вторая — в высшей точке единения наполняется вдохновением, придает полетность в общении, силу и уверенность в делах и жизнеутверждающий пафос в жизни. Здесь нет остановок, нет замкнутых и однообразно повторяющихся циклов. Здесь есть открытое расположение, устремленное к сокровенным глубинам друг друга. В страсти вся жизнь дня и недели обращена к ней же и в ней ищет необходимейшего удовлетворения. В любви вся жизнь дня и недели становится радостью единения друг с другом.

В любви каждая минута совместной жизни наполняет супругов. Это полнота понимания друг друга, полнота заботы, бережности, полнота доверия друг другу, это беспредельная преданность и об­ращенность к другому, как к свету, это щедрость и бескорыстие помощи, это движение в со-трудничестве, со-страдании и со-радости...

Но в такой любви всё меньшее место занимает физическое сбли­жение, потому что не оно питает это высокое чувство. Общение ста­новится по-настоящему духовным, потому что в каждую минуту испол­няется его единственная цель — любить Бога и потому любить друг друга, равно и наоборот, любить друг друга, потому что любим Бога.

Всё, что делается в доме, делается ради другого, ради его спасения, ради его совершения в Боге. Этим движе­нием — ради него — наполняются мысли, чувства, поступки.

Здесь нет слепого подчинения другому, нет потакания его нату­ре и поэтому нет рабских отношений. Здесь каждый из супругов собственной вдохновленностью зовет другого прочь от привязанностей, принижающих чувства, он ведет его в сокровенные сферы верующего сердца, где общение обращается к сути человека, к скрытым в нем богодарованным богатст­вам души, к непроявленным возможностям веры и к тонким спо­собностям сердечной интуиции.

Сокровенная сфера веры — это сфера постижения смыслов земной, но обращенной к Небу, человече­ской жизни. Она открывается через накопление опыта проживания многих бытовых ситуаций, самых простых и самых обыденных, опыта, где ищется присутствие Духа Божия, где обретаются добродетели смирения и терпения, где укрепляется вера в ее способности слышать волю Божию, совершающуюся в Его Промыслах, и где научаются супруги во всем порядке своей жизни церковному послушанию и мудрости. В этом движении жизни нет однообразия, нет скуки, нет уныния и тоски. Есть лишь одно – постижение Христа в Его малой Церкви, которой и является семья, через все трудности, все невзгоды семей­ной жизни, равно через поиск приложения себя в обществе, через общений с разными людьми, через богоугодное служение им, са­моотречение, самоотдачу.

Путь постижения Христа — путь любви. У каждого он разный. Но не в философствовании, не в рассудочном построении различных богословских теорий и предполо­жений, не в ночных обсуждениях или жарких спорах лежит он. Путь этот в церковном единении и помощи друг другу, в совместном действии, прежде всего в семье, в жизни веры, попечении о спасении друг друга, в постиже­нии Евангельских смыслов, житейских обстоятельств и через это обретение нравственных и духовных между собой отношений.

Добавим к сказанному страничку книги отца Петра «Шесть сотниц».

«По-видимому, психология пола сопровождает человека до могилы, только по мере увядания тела изменяется. У престарелых недуховных, — остается в сердце, на его рефлекторных эмоциях. А у людей с зачатками духовной жизни – утончается из плотского, грубого влечения и преобразуется в дружбу. Таким образом, человек имеет необходимость бегать от похоти плоти до самого последнего вздоха. Тем более, если сюда отнести родственные и дружеские мирские связи.

Какой же признак страстного отношения к человеку? Если человек является предметом нашего удовольствия или неудовольствия вне мысли о Боге. Если человек нам нравится или не нравится за телесные или даже душевные качества, как объект нашего чувства, а не образ и подобие Божие. Мы можем иметь расположение к человеку лишь потому, что видим образ и подобие Божие, и отвращаться от противления Богу, в нем проявляющегося.

Поэтому мы должны радоваться только просветлению образа Божия в человеке и печалиться его омрачению. Ибо перед Богом каждый из людей может быть оправдан и очищен. А мы должны, как во всех творениях Божиих, так и в человеке, искать славу Божию и радоваться только тому, что видим и находим ее, а печалиться, если она сокрывается от нас.

Какая же жизнь без Бога? Не надо замыкаться в своем «я», чтобы не отделиться от Бога. А замыкаемся мы и тогда, когда бываем своенравны в наших удовольствиях и неудовольствиях.

"Да будет Бог всяческая во всех" (1 Кор, 15,28). Лишь бы мы это уразумели и видели. Без Бога нет жизни.

Еще о бесстрастии. Психика пола закладывается с первой клеткой нового существа. Разве можно ожидать, а тем более требовать, бесстрастия от простых, недуховных людей? Истинное (а только оно действительное) бесстрастие есть благодатный дар за подвиг воздержания и молитвы.

Пост и чистота телесная – при молитве (для души) и рукоделие (для тела).

Без поста и молитвы невозможно спасение. А если мы не можем требовать бесстрастного состояния наших ближних, то естественно и необходимо быть взаимоснисходительными к их многоразличным согрешениям, рождающимся из тройственной похоти – похоти плоти, похоти очес и гордости житейской».

СПОСОБ РАБОТЫ

Прежде, чем что-либо делать, обо всем спросить совет у другого. Своеволие, пожалуй, центральное свойство самоутверждения, но если самоутверждение в семье искореняется, значит, не должно быть места в ней и своеволию. Тем более, что оно является причиной малых и больших конфликтов.

— Если я переставлю цветы? Можно?

— Не надо. Переставь.

В другом случае цветы были переставлены молча. Когда она при­шла, разразился скандал, потому что она никак не ожидала увидеть любимые цветы на новом месте. Конечно, можно было сдержаться от бурной реакции, попытаться понять, почему цветы переставлены, спросить или, в конечном счете, спокойно вернуть их на прежнее место. Но этого не произошло. И теперь на фоне раздражения и гне­ва совершенно бессмысленно объяснять и требовать от неё разумного поведения.

Если предполагается такая реакция, зачем же вызывать её? И мы вновь приходим к бережности. Это она — бережность к другому — требует во всех делах совета друг с другом. Она, упреждая, не до­пускает ситуаций срыва, она диктует семь раз спросить, прежде, чем один раз сделать.

Не попадет ли тот, кто будет следовать данному способу рабо­ты над собой, в зависимость от другого? Не попадет. Потому что каждый способ при действительном следовании ему создает ситуации, в которых человек идет к обретению мудрости. И любые потери на этом пути окупаются сторицею, с избытком.

Не потерь нужно бояться, а отчуждения. Один из способов борь­бы с последним — спросить совета у другого. Через это приходит смиренномудрие.

УПРАЖНЕНИЯ

ДЛЯ САМОНАБЛЮДЕНИЯ

Упражнение 25

Другой высказал мысль — открытие, которое мне известно уже давно и даже однажды я пытался(лась) об этом гово­рить, но другой не услышал. А теперь это говорится им как о своем собственном открытии. Ощущение, что вот он — момент, в котором я был(а) прав(а), гордость за себя — первооткрывателя и немедленная горечь — то, что должно было еще раз утвердить меня в глазах другого и так блестяще показать мое превосходство над ним, теперь высказано другим как его открытие и, получается, отнято у меня.

Вопрос 1. Чувство ущемленности и обиды за себя — всё это откуда?

Вопрос 2. Почему я перебиваю другого, хочу продолжить дальше сам(а), непременно показать, что всё это мне уже известно, более того, известно глубже, талантливее, чем ему — другому? Почему я рвусь в бой?

Вопрос 3. Слышу ли я, что другой говорит? Почему на уме от­четливое: "Я давно все это понял. Это именно то, что я говорил уже!"? Сознаю ли я, что в эту мину­ту не улавливаю смысла слов, которые говорит другой, что весь увлечен гордостью и горечью за свое откры­тие?

Вопрос 4. Я не доверяю другому, что он может сделать такое же открытие или я не хочу, чтобы он сделал его? А если доверяю, почему меня не интересует его подход, его решение, его форма открытия?

Вопрос 5. Почему во мне сожаление, что мое открытие он счита­ет своим? Почему я не радуюсь, что он тоже сумел это понять? Неужели обретение другим мудрости меня огорчает?

Вопрос 6. Почему я не в заботе о другом, а в заботе о собст­венном положении в его глазах?

Вопрос 7. По поводу всего этого готов ли я услышать совет своего духовника? Давно ли я был у него?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧУВСТВО
ДОЛГА

Понятие о долге знакомо каждому с детства. Потому что со всех сторон то и дело слышим: "Ты должен это, ты должен то". Когда од­нажды студента первого курса одного из московских вузов спросили:

— Что такое долг? — он так и ответил:

— Это всё то, что я дол­жен сделать.

— А как ты определяешь, что ты должен, а что нет?

И студент задумался.

Действительно, долг — что это?

Каждый день кто-нибудь из супругов предъявляет другому то или иное требование, аргументируя простым доводом: "Ты должен это сде­лать". Но кто определил, что должно делать именно это, а не другое?

В этом вопросе неожиданно обнаруживается, что для каждого из нас в бытовых ситуациях представления о должном могут очень силь­но отличаться одно от другого. Более того, оказывается, в этих ситуациях мы видим отчетливо, прежде всего, то, что другой должен делать, а не то, что должны сделать мы сами.

Студентам вечернего отделения, людям уже солидным и имеющим свои семьи, задавался устно один и тот же вопрос:

— Как вы считаете, что в семье должны делать вы? Не другой, а вы?

И большинство из опрошенных не смогли дать уверенного ответа, люди терялись.

В то же время, в домашней обстановке то и дело слышится это слово, эта интонация, этот смысл, обращенный к другому — "Ты дол­жен!" Так в жизни происходит смешение двух понятий — долг и дол­женствование. Последнее знакомо каждому. Оно часто встречается в повседневном оби­ходе, потому что именно через него проявляются и им, как законом, закрепляются многочисленные требования к другому.

— Мне хочется, чтобы к моему приходу с работы ужин был готов, почему ты никогда не успеваешь? Ты должна!

В этом «должна» возникает перевертыш. Долг — явление нравст­венное и обладает общечеловеческим смыслом. Здесь же я свою при­хоть, свое желание облекаю в ранг общечеловече­ского закона и поворачиваю ситуацию так, что будто бы уже не я требую, а закон требует от жены быть прислугой мне в вечернее время. Но где, в каком кодексе записано последнее, в каких явлениях, име­ющих значение нравственных законов, проявляется такое бесчеловеч­ное требование?

Нигде. Нет такого в природе человеческой. Это уловка эгоис­тического сознания, которая, к сожалению, самим человеком часто и не замечается. Это я искренне уверен, что она должна так поступать! А как же, все жёны, во все века так поступали!

Но история человечества как большой семьи — это движение от самоутверждения в семье к отношениям сердечным. Это всё большее проявление нравст­венных законов в отношениях. Поэтому апелляция к истории — тоже уловка. История всем ходом своего развития утверждает очень разное. И то, что было нормой в прошлом веке, может не являться таковой се­годня.

Откуда же идет отчетливая подмена высокого понятия столь примитивным? Можно ответить кратко — из самоутверждения.

Стремление удовлетворить свои потребности, видеть реализо­ванными свои представления рождает работу рассудка, в которой возникает множество оправданий собственному поведению. Если апелляция к высо­кому всеми принимается, тогда нет более простого решения, как своё низкое подать под вывеской высокого.

— Ты должна, потому что жена!

— Ты должен, потому что муж!

А ведь на самом деле чувство долга — это внутреннее чувство. Если оно есть во мне, мне не нужно никаких указаний со стороны. Более того, я не смогу быть спокоен, если не сделаю так, как оно мне подсказывает. Я иду в магазин, мою полы, бросаю свои дела и занимаюсь с детьми, помогаю стирать, готовлю, навожу порядок в доме, ремонтирую, потому что чувствую необходимость и внутреннюю потребность в этих действиях. Нет, я далеко не всегда получаю в них удовольствие, даже чаще — сильно устаю. Но эта усталость ско­ро проходит, потому что снимается глубоким чувством исполненного долга. В самой работе, в самих этих действиях не возникает ни кап­ли жалости к себе и поэтому нет раздражения на других, нет мыслей, что я выполняю чью-то работу, нет досады на других, что они не де­лают этого, не берут часть работы на себя. Потому что изначально эта работа принимается мною как моя работа.

Моя обязанность? Нет. Чувство долга и обязанность — это раз­ное. Взять на себя обязательства, т.е. согласиться поделить с дру­гим домашние заботы и выполнять их, будучи верным своему слову — это обязанность. Она приходит извне, например, из договоренности с другим. Тогда её основой становится моя преданность своему слову. Или из представлений окружающих, из тех норм, которые сложились в группе, в обществе, из традиций и обычаев народа. Тогда её ос­новой становится мнение окружающих, боязнь потерять себя в гла­зах других невыполнением принятых как норма обязанностей мужа или жены. При исполнении обязанностей отношение к другому по своему характеру нейтрально. Предел качества — добросовестное исполнение предписания. Поэтому здесь есть элемент формальности, но нет отношения к человеку. Обязанность исполняется, но не дарится ему.

Совсем же иное — чувство долга. Оно изначально направлено к другому. Его основание — бескорыстие и помощь. При исполнении дол­га мы каждую минуту помним о том, кому и для кого мы выполняем ту или иную работу. Без человека, ради которого она выполняется, эта работа теряет смысл.

Спросите мать, ухаживающую за ребенком, почему так тщательно и так качественно она это делает? Почему столько самоотдачи, столько жертвы в каждом её действии? И мать удивится вопросу: "А разве может быть иначе?"

Высокое чувство материнства рождает столь же высокое чувство долга, щедрую и бесконечную преданность другому. Иначе быть не может.

Подвиг. Он рождается чувством долга, чувством преданности че­ловеку. Если бы на войне люди спасали только себя, они не смогли бы совершить что-либо героическое. Эгоизм имеет ограниченные силы, терпение и выдержку. И только преданность людям таких границ не знает.

Пока мы думаем о себе, мы медлим, сомневаемся в своих воз­можностях, прикидываем, выгадываем, сравниваем ценность своей жизни с ценностью жизни других и... бездействуем. Мы не бросимся в темный переулок на крик о помощи, не найдем в себе решимости войти в огонь, чтобы спасти человека, кинуться в воду, чтобы вы­тащить тонущего.

В буднях жизни мы не сможем постоять за друга, спасуем перед наглецом, пристающим к любимой женщине или девушке, смалодушнича­ем и промолчим при встрече с клеветой на близкого нам человека, засуетимся и останемся в стороне, когда начнут нечестную кампанию против нашего товарища по работе.

В семье у нас будут обязанности, которые раздражают, будут дела, которые отнимают "драгоценное" время, рождают досаду, ост­рое желание свалить их на плечи другого и внутреннюю претензию к другому — почему он не сделает этого сам?

— Принимаю огонь на себя! — Только в состоянии подвига может родиться такая фраза. И в буднях чувство долга объявляет то же: "Принимаю дела на себя!" Может быть, поэтому следование подобно­му девизу в повседневной жизни люди тоже называют подвигом. Основание у них одно.

В наше время вряд ли найдется человек, который не решал бы для себя вопрос — как поступать, если возникнет необходимость в защите Отечества. Идти или не идти на фронт? В первых рядах или когда призовут? Сколько тревожных и суетных минут переживает само­утверждение, пока решает эти проблемы.

Раствориться среди десятков, сотен смертей, исчезнуть, не оставив следа потомкам, стать маленькой силой, которая поможет захватить или удержать безымянную высоту и только... С этим ут­верждающее себя сознание примириться не может. Столько лет оно го­товилось к тому, чтобы состояться в мире, чтобы выйти вровень с десятками знаменитых людей. С началом войны всё это оборачивается немедленным крахом.

Сознание сопротивляется войне не потому, что видит за этим гибель тысяч людей, а потому, что рушатся собственные планы, на­дежды и ожидания. Что будет с людьми, которых нужно защитить? Этот вопрос просто не рождается. Это уже область совести, а самоутверждение боится её касаться.

И только пробужденное чувство долга над таким вопросом не раз­мышляет. В этом нет необходимости. Движением сердца человек охва­тывает сразу все бедствия, которые несет за собой война. Гибель людей и среди них гибель близких — это очень сильный аргумент, ко­торый рождает решение. Боль за других бросает человека в дейст­вие, снимающее причины этой боли. Так всегда — и на войне, и в мир­ное время.

Врач оставляет дома гостей и идет по вызову к больному, учи­тель идет к детям, не обращая внимания на высокую температуру. Шофер останавливает машину, чтобы подвезти старого человека или мать с ребенком. Слесарь задерживается на работе, чтобы ликвиди­ровать аварию.

Бескорыстие и самоотдача. Когда в человеке есть эти два свой­ства, ему не нужно говорить о качестве работы — будет сделано по высшему потолку возможностей, не нужно просить, объяснять — пой­дет по первому зову, не нужно предлагать наград — не это им движет.

Преданность людям — основа долга. Она пронизывает все поступ­ки человека, наполняет любовью, нежностью, добротой все его дей­ствия, через конкретный труд она устремляет его к тем людям, для которых и ради которых он трудится, каждое движение оно наполня­ет смыслом, рождающим качество. Труд становится состоянием души, состоянием светлым и чистым, состоянием, которое одним своим при­сутствием приносит удовлетворение от любой выполняемой работы для людей. А усталость... Она снимается той радостью, которую испыты­вают люди, получая результаты этого труда.

Если человек занят утверждением себя в жизни, его удел — потребление. Он создает себе удел во всем. Он окружает себя вещами, которые дают ему удобство или поднимают его в глазах других. Он формирует вокруг себя группы общения, в которых находит признание и моральную удовлетворенность. Он внедряет в семье такие отношения, которые не мешают ему удовлетворять свои желания и интересы и быть одновременно окруженным необходимой ему заботой. Он везде и всю­ду берет, отдавая изредка, и то в обмен на ответную лю­бовь, на ответную заботу, на ответное внимание. И если "положенного" не получает, начинает раздражаться и скандалить. Это пот­ребление открытое, явное. Другая форма — скрытая — это потреб­ление человеческих качеств — умственных, музыкальных, художествен­ных, спортивных. Человек бросается в кружки и секции: скорочтение, каратэ, обучения языкам... Всё ради одного — ради увеличения числа собственных достоинств.

Прекрасно, когда в человеке развиваются его многогранные способности. Но каждый раз, когда это происходит ради умножения собственного успеха в обществе, в группе, в семье, это изначаль­но превращается в свою противоположность.

Не существует красивой формы эгоизма. В любом об­личье эгоизм бесчеловечен по сути и этого нельзя, невозможно спря­тать. Тем более в семье, где главный контролирующий механизм зависимости от людей — стыд — снимается, заглушая голос совести. Эгоизм разворачивается здесь в своем истинном виде.

Так невольно эгоист утверждает вокруг себя односторонность движения. Здесь нет встречности, нет взаимообмена, через который только и достигается гармония в семье. Чувство этой гармонии есть чувство долга. Потребляя, непременно отдаю — и не могу иначе.

Односторонность движения разрушительна. Высшие способности человека — бережность, доверие, бескорыстие — под тяжестью пот­ребления гаснут и теряются. Все остальные способности — творче­ские, умственные, музыкальные, художественные — оттеняются мрач­ными красками и из года в год в незаметных для человека трансфор­мациях ведут к равнодушию, рационализму и отчужденности в отно­шениях с близкими, друзьями, товарищами. Появляется красота — хо­лодная, труд — бездушный, общение — расчетливое.

Вернуть в себе человеческое, пробудить высшие способности возможно единственным образом — развернуться к тем, кто рядом. Тогда семья становится самым тонким и самым действенным инстру­ментом в этом движении.

Любовь к другому всегда конкретна, потому что обращена к нему через заботу — через труд. Может быть, поэтому в доме, где царит атмосфера любви и преданности другому, вся обстановка, все стены и пол дышат этим. Уют не ради уюта, чистота не ради чистоты — всё ради тех, для кого создаются и уют, и чистота. Это "ради" и наполняет дом душой, оживляя его. Холодный блеск, холодная чисто­та и порядок мертвы и чопорны. Но порядок, напоенный любовью, несет в себе тепло человеческого прикосновения. В этом секрет тех домов и квартир, в которых нам приятно бывает гостить, просто быть, сидеть в их обстановке, не отдавая себе отчета, почему и чем приносят они душе покой и мир.

Может быть, это покажется странным, но именно чувство долга есть одно из высоких проявлений любви к другому. Не страстной устремлен­ности за наслаждениями, которые человек получает через другого, а верности и самоотдачи ему.

Бескорыстие и щедрость рождают скромность, простоту. Может быть, поэтому люди, несущие в себе этот дар, неприметны в доме как труженики. Их замечаешь лишь в те минуты, когда обнаруживаешь ка­кое-то необходимое дело уже сделанным, а порядок наведенным. Удивление и благодарность просыпаются в сердце каждый раз. А од­нажды приходит движение ответной заботы, ответного действия. Оно рождается не как обязанность, но как благодарность — долг — и потому наполнено любовью к другому.

Так через трудовое действие любящие пробуждают в нас светлые порывы, выполняя этим работу в сотни раз более тонкую, чем громкие, сте­нающие требования и скандалы о взаимности заботы. Они не ждут благодарности, не ищут встречных дел. В этом главное свойство чувства долга. "Беру на себя. Идите отдыхать". И нет более вы­сокой меры ответственности, чем та, что рождается в сердцах таких людей.

Человеческая жизнь — это путь исполнения долга. В детстве — долга перед каждым, с кем возникают отношения доверия. Этот вид долга остается на всю жизнь как микроячейка, как свернутая форма всех других его видов. В дальнейшем это чувство долга усиливается и углубляется с опытным познанием цены хлеба. Тогда чувство долга приобретает свое действительное содержание — отклик на бескорыстное служение со стороны кого-либо из людей. Прежде всего со стороны родителей или со стороны того, кто в минуту особой опасности спас человеку жизнь. С обретением самостоятельности человек вступает в период исполнения долга сыновнего, затем супружеско­го, родительского и гражданского.

Можно ли говорить о щедрости, если я и того, что взял, не от­дал? А ведь если внимательно присмотреться к себе, окажется, что случаев потребленного и не отданного не единицы – десятки. До поры, до времени это не сознается. Самоутверждение ведет по жизни, толкая всё лакомое в ней урвать для себя. Но однажды приходит пронзи­тельное сознание себя потребителем. Тогда исчезают сомнения — оставлять работу или не оставлять, ехать к матери или отцу или не ехать, быть с ними или быть далеко от них. Чувство сыновнего дол­га рождает одно движение — ехать и оставаться с ними до тех пор, пока не пройдет болезнь, пока они не успокоятся, не насладятся общением с сыном или с дочерью. Детская влюбленность в своих роди­телей, при которой не замечались в них отрицательные качества, заменяется заботливой терпимостью, когда мы видим и прощаем от­цу и матери все негативные их проявления. За долгие годы детст­ва и отрочества мы доставляли им во много крат больше трудных минут, чем доставляют они нам теперь. Помним ли мы каждое мгно­вение об этом? Разве не чувство благодарности становится централь­ным движением, которое помогает смягчать любые разногласия с от­цом или матерью и решать миром каждое обострение отношений.

Лишь себялюбие и самоутверждение обладают короткой памятью, это позво­ляет им брать, забывая о предыдущих долгах, позволяет сделать искренне удивленные глаза на всякое напоминание об этом. Они дей­ствительно не помнят, на самом деле не осознают и вполне серьезно не понимают, почему всё сделанное родителями должно теперь ло­житься на его плечи как сыновний долг.

— Разве мать и отец выполняли не свой родительский долг, воспитывая меня? Почему я им что-то должен? Напротив, были момен­ты, когда они обделяли мое детство. Это они не сумели разглядеть во мне скрытых возможностей и их часть потеряна теперь безвоз­вратно. Это они пытались перестроить и перекроить меня на свой лад и до сих пор порываются это делать, убивая во мне чистоту отно­шения к ним! Кто же, если не они виноваты в том, что эта чистота потеряна?

Эти и множество других доводов способен привести человек, что­бы оправдать черствость, равнодушие, нелюбовь и озлобление к сво­им родителям. Так удобно, так проще, но в этой непробужденности чувства сыновнего долга закрепляется непробужденность долга во­обще. Там, где нет одного, не может быть и другого.

С рождением ребенка на короткое время сама природа будит в жен­щине чувство материнского долга, но пройдет год-два и самоутвержденное сознание нередко вновь закрывает этот чистый порыв. С этого времени всё чаще и больше мать начнет претворять в ребенке свои идеалы, свои представления. Она забудет, как в первые месяцы напряженно прислу­шивалась к нему, чтобы его понять, что нужно ему, как все свои действия выверя­ла по его потребностям, по его стремлениям, как вместе с ним в чут­ком внимании друг к другу шли они к новым интересам и запросам. Всё это закроется в памяти. Теперь будет торжествовать требова­ние — чтобы ребенок к ней прислушивался, ее пытался понять, что­бы все действия свои выверял по ее желаниям и стремлениям, что­бы за ней, а не вместе с нею шел и развивался.

А ведь чувство родительского долга — это тонкое внимание к ребенку с единственной целью — понять его, чтобы помочь ему состоять­ся. Тогда вся родительская забота о сыне или дочери становится помощью. Чтобы услышал ребенок свою индивидуальность и утвердил­ся в ней, чтобы сохранилась в нем человеческая обращенность к лю­дям, чтобы не потерялась в долгих ссорах с родителями сердечная чуткость, не растратилась в переживаниях запретов душевная щед­рость и не ожесточилось сердце к Богу и Церкви в настойчивых требованиях родителей идти в храм и к Причастию.

Каждый ребенок несет в себе в свернутой форме все высшие человеческие свойства. Проявятся ли они в нем, будут ли доминиро­вать, определять его поведение, зависит от родителей.

Там, где не ладятся отношения с ребенком, не могут ладиться отношения и супругов между собой. И наоборот, отсутствие чувства супружеского долга оборачивается отсутствием чувства долга родительского.

Обращенность к себе, занятость своими интересами и насаждение своих взглядов в семье одинаково нечутко проявляется в общении с ребенком и в общении с супругом или супругой.

Возникающее разногласие ведет к ссоре, если оба супруга про­должают стоять на своем, противодействие другого только укрепля­ет раздражение, усиливает настроение натиска и желание добиться своего. Взаимность таких переживаний разжигает огонь ссоры, унич­тожая все чистые порывы и светлые впечатления друг о друге. Каждое, даже малейшее, противоборство становится разрушительным для семьи.

Боль за другого, которая открывается с пробуждением чувства супружеского долга, дает источник душевной щедрости, позволяющей останавливать в себе движение самоутверждения. Чтобы не вызывать падения другого, нужно не падать самому. Следуя этому правилу, супруги стремятся уйти от малейшего напряжения отношений через отречение от себя и утверждение другого. Не будить самоутвержде­ния в другом собственным упрямством и настойчивостью — это про­стой, но и трудный способ движения в себе к чувству супружеского долга, и это ведущий способ помощи другому в движении становления в нем чувства любви.

Стремление добиться признания со стороны людей нередко уводит человека за пределы семьи. Он занят работой, погружен в свои мы­сли, увлечен идеей созидания чего-то великого, может проводить на заводе, в лабо­ратории, в институте, в храме, в приходских делах всё рабочее и часть свободного времени, добиваться цели, радоваться успеху и не знать, не подозревать, что близкому человеку в его семье трудно и одиноко, а детям тоскливо рядом с ним, увлеченным, поглощенным своими делами. В этой нечуткости сердца человек проходит мимо всех людей, с кем дружит, встречается, ра­ботает вместе. Вопрос — знает ли он настроение своих сотрудников, их душевное состояние и личные заботы — звучит для него странно. Этот вопрос мешает ему, раздражает требованием повернуться к лю­дям, к человеческим отношениям с ними — области, ему совершенно неизвестной, чуждой и поэтому малозначимой для него. Жить в со­зидании неживого оказывается проще, чем созидать живое. Более того, вознаграждение, которое получает он в этой отданности ра­боте — внимание людей, уважение к его талантам, признание его превосходства — оказывается в несколько крат более притягатель­ным, чем тепло и добрые отношения в рабочем коллективе и в семье. Потребности семьи кажутся ему мелочными и отягощающими. А речь о существовании иных — человеческих — смыслов в исполнении той ра­боты, которую он делает, воспринимается им как заведомая ложь. Ему не знакома область исполнения человеческого долга перед людь­ми, равно как не знакомо ему чувство гражданского долга. Он мо­жет добиваться успеха и признания людей, не разбираясь в спосо­бах и нередко прибегая к нечестным приемам. При этом он не будет чувствовать угрызений совести. Если же он встретится с делом, которое необходимо людям, но не обещает ему быстрого успеха или встретиться с большими хлопотами, он откажется от этого. Не забота о людях движет им, а сохранение собственного положения среди них и стрем­ление к большему комфорту в жизни. В нем закрыто сердце и натре­нирован рассудок. Он легко поймет самую заумную идею, но не сможет понять самую простую нужду окружающих его людей.

Нет ничего удивительного в том, что исполнение домашних обя­занностей для такого человека — настоящее мучение, отнимающее у не­го время, силы и способности.

Однако там, где человек отдается семье в стремлении разбу­дить свое сердце, там одновременно с долгом супружеским, родитель­ским и сыновним просыпается в нем чувство долга гражданского. По­тому что основание долга одно — преданность другому человеку. Когда это движение обращено к своим родителям, оно становится сыновним долгом, обращенное к детям становится родительским дол­гом, обращенное к жене или мужу — супружеским долгом, устремлен­ное к людям страны — долгом гражданским.

В исполнении четырех видов долга заключается сокровенный смысл человеческой жизни. Тогда к моменту достижения старости человек обретает опыт, позволяющий ему исполнить последний долг — долг мудрости в своей семье.

Древние легенды и предания подарили нам образ старейшины — глубокого старца с благородной сединой, объединяющего в себе сразу две роли — мудреца и правителя. А потом опыт истории разде­лил эти роли и отдал их в разные руки. Мудрец, освобожденный от непосредственного влияния на людей, получил возможность беспри­страстно наблюдать происходящие события и видеть их истинное дви­жение. Правитель, получив право решающего голоса, обрел власть над событиями и одновременно потерял ясность зрения — бесприст­растность наблюдения. Но каждый раз, обращаясь к мудрецу, он имел возможность вернуть себе правильное представление о происходящем, чтобы принять затем единственно правильное решение.

Так и каждый человек, правильно прошедший свой жизненный путь, обретает свойства, позволяющие ему исполнять роль мудрого настав­ника своих взрослых детей и малых внуков, к нему идут за советом, в трудную минуту приходят за утешением, у него просят благослове­ния и ищут поддержки. Но не он, а взрослые дети сами принимают решения, выслушав его советы. Он не вмешивается в ход их жизни, за исключением редких случаев, но при этой внешней отстраненности от дел нет человека более включенного в происходящее в семье, более проникнутого заботой о каждом, может быть поэтому семьи, в кото­рых любовь исходит от умудренных жизнью бабушек и дедушек, более близки к гармонии, чем семьи, живущие врозь со своими родителями. Может быть, в объединении под одной крышей людей трех поколений — детей, взрослых и мудрых стариков — заключается глубокий смысл человеческого и церковного единения.

Из книги "Шесть сотниц"

о. Петра Серегина

О покаянии нераскаянном (постоянном)

Мы привыкли думать о грехе, как об отдельном поступке, и если мы о нем сказали на Исповеди, то иногда успокаиваемся, т.е. забываемся, как будто все сделали. Но ведь покаяние истинно, т.е. приносит полное заглаждение греха, только тогда, когда грех после исповедания оставлен (не повторяется), а вместо него насаждены, т.е. усвоены сердцем, добродетели, ему противоположные. А если в нас действуют прежние побуждения ко греху исповеданному и еще чувствуется возможность его повторения, а может быть даже и влечение к этому греху, — то где же освобождение от греха? Значит, грех оставил еще свои корни в нас.

А есть у нас и такие грехи, которые повторяются нами изо дня в день, каждый час, например: отсутствие страха Божия, небрежение о своем спасении, мысленное и сердечное осуждение ближних и превозношение перед ближними (гордость), невоздержание в словах, в пище, слуха, зрения… и много, много… — и все это страсти, живущие и действующие в нашем сердце, свившие там гнездо, как давние ядоносные змеи.

Вот в чем наше страшное горе и несчастье, что мы в себе, своей душе и своем сердце носим этот гнилой и зловонный источник грехов и беззаконий, а отдельные греховные поступки только показатели того, что в нас есть.

Что же нам делать?

Видеть постоянно это наше растление, видеть свое падение и растление – и скорбеть об этом.

Где выход из этого безотрадного положения?

В человеческих возможностях его нет. Но для Бога все возможно. Если Он из ничего мог сделать весь мир, то может воссоздать, восстановить и наше падшее естество.

Путь к этому для нас – единственный путь – постоянное сокрушение о своем греховном растлении в покаянии нераскаянном. Об этом и богомудрые отцы наши говорят: страсти погашаются слезами, и добродетели, противоположные им, приобретаются слезами, но самопринуждение и труд здесь необходимы, ибо Царствие Божие в нас созидается или приобретается усилием (трудом), и только употребляющие усилие получают его. Итак, — в добрый путь!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ