|
- Не просто представить как образ, - продолжил свое Ганс, механически взглянув на озеро так, словно ждал там увидеть моего бегемота, - а поверить в то, что это уже сейчас есть, представив, что ты переместился в будущее, испытав уверенность в том, что… да, лучше вот так – представь, что ты – человек из будущего, прилетел сюда, в прошлое. Чтобы понаблюдать, поизучать… ты ведь уже знаешь, что эффекта бабочки не существует. Ты – из будущего. Тут, в прошлом. В диком, варварском прошлом, где секс стыден. - Хорошо, я могу и это представить… и что? - Если ты по-настоящему, хорошо, уверенно это представишь, то не начнешь ли ты чувствовать себя несколько иначе? Не возникает ли какого-то особого оттенка существования? Ганс был настолько серьезен, и явно так увлечен этой темой, что мне было бы неловко ответить ему равнодушием, не хотелось обидеть его формальным неискренним согласием, поэтому я вздохнул и стал усердно представлять себя человеком из будущего. И похоже, что это удивило обоих моих собеседников. Ганс взглянул на Анри, и его бровь едва заметно поднялась, что я интерпретировал как «вот видишь, мы не зря теряем время», на что тот ответил поджиманием уголка рта, что показалось мне скептическим «поживем-увидим, может он и не идиот конечно, но шансов немного». Первые минуты две в голову лезла всякая муть вроде малиновых штанов, а потом я как-то разом и легко вообразил себя путешественником во времени, и мог бы поклясться, что в самом деле испытываю в этом уверенность. Увлекательная игра – представлять, что все это в прошлом. Эти люди уже давно состарились и умерли, этого гестхауза уже нет, и по возвращении в свое время я напишу небольшое эссе на тему взаимоотношений людей прошлого. А затем снова стало трудно. Неожиданно ярко, одно за другим стали вспыхивать воспоминания из раннего детства, которые казались прочно забытыми, напрочь вычеркнутыми из моей жизни. Мы с матерью встречаем отца с вечерней электрички, мне года четыре. Зима, хрустящий под ногами снег. Я играю еловыми веточками, приходит электричка, и толпы одинаковых серо-черных фигур вываливаются из дверей и сумбурно несутся вперед. Где-то мелькает лицо отца и возникает радость – тогда я еще испытывал радость от встречи с ним. Я иду навстречу, огибаю несколько человек и утыкаюсь в знакомое пальто. Людям будущего будет непросто понять – что такое «пальто», и почему это уродство напяливали на себя все люди в СССР, независимо от возраста, социального положения и пола. Такая вещь как «куртка» появилась уже незадолго до перестройки, в основном под влиянием стран социалистического лагеря, откуда эти удивительные штуки поначалу только и привозили редкие счастливчики. Сбоку я вижу авоську с апельсинами, радостно вцепляюсь в нее и иду рядом, обращаясь к отцу, рассказываю что-то о себе. Вдруг – незнакомый голос сверху, я поднимаю голову и смотрю вверх – это не мой отец! Вокруг смеются, подходят мои мать с отцом, мне стыдно, и в следующий миг я с видимым сожалением отцепляюсь от авоськи с апельсинами, и еще в следующий миг – понимание, что у моего отца апельсинов нет, и его лицо, исполненное жалости ко мне, жалости к себе – раздавленные чувства маленького, ничтожного винтика в грандиозной советской машине, перемалывающей в монотонную серую жижу все, что ни зародилось в ее пределах досягаемости. СССР давно нет, а мутно-бурая жижа осталась, гниет и воняет на весь мир. — 17 —
|