|
В конце концов я вообще перестал думать о чем-либо и улетел куда-то в трудноописуемые области. По всему телу начали бегать мурашки, и всё тело, каждую мышцу приятно сводило, особенно сильно – живот, лицо и коленки. Потом я начал как-то рывками, словно сдавая рубеж за рубежом, расслабляться даже тогда, когда, казалось, я уже полностью расслабился, и всё равно возникали всё новые и новые степени расслабления, и от этой необычной для меня расслабленности возникали пронзительнее всплески странных состояний. Тело продолжило расслабляться и возникло ощущение, как будто сейчас расслаблена не просто каждая мышца, но и каждая клетка. Появилось непередаваемое ощущение, которое приблизительно можно описать так, что пространства как будто совсем нет, а затем вместо него появилось что-то особенное - тягучее, молочного цвета и сочащееся интенсивной безмятежностью. Иногда я ловил себя на том, что на фоне этой безмятежности возникает интенсивное блаженство, но я даже не трудился фиксировать – какие именно наслоения сейчас накапливаются на кристалле, я просто переживал это без мыслей и, порою, даже без различений. Где-то внутри живота возникало нечто вроде взрывов, и расходящиеся волны разбегались мурашками по всему телу. В какой-то момент меня вдруг встревожила мысль, что женщины могут подумать, что мне всё равно и прекратить это, и я собрался с силами и вниманием и прошептал, чтобы они ни за что не останавливались, пока я сам их не остановлю, даже если это продлится месяц. Ради оторвалась от моих ляжек и прошептала, чтобы я не беспокоился, и что она проследит, чтобы мне было приятно столько, сколько я захочу. «Даже если это продлится месяц», - повторила она за мной, и я провалился обратно. Мне удалось сохранить гималайский стиль жизни, как я его обозвал. Спать я ложился в десять, и уже в пять-шесть я просыпался совершенно выспавшимся и энергичным, так что стук в дверь в пол-шестого застал меня в процессе записи новых данных о наслоении чувства тайны. Вообще чувство тайны казалось мне каким-то более глубоким, что ли, более многообещающим, чем это казалось мне раньше. В нём что-то крылось для меня, что ещё предстояло раскрыть, обнаружить. Впрочем, не исключен был и такой вариант, что просто у меня к этому озарённому восприятию была особая склонность. Я уже не помню, кто именно мне подал эту мысль, возможно что как раз это была Эмили, что у каждого человека есть особая склонность к тем или иным озаренным восприятиям, и он может стать экспертом в них, проводником, и открывать потом эти миры для других. Может это и так, и если это так, что чувство тайны определённо стало бы для меня такой областью специализации. Сама мысль о том, что можно вот так глубоко специализироваться в каком-то озаренном восприятии, была для меня живительной и дарящей пронзительное предвосхищение. Воображение подсовывало толстые ежемесячные научные журналы под заголовком «Вопросы чувства тайны» или «Проблемы зова», обитую кожей тяжелую и внушающую почтение дверь с табличкой «Кафедра упорства», горящую неоном огромную вывеску «Институт озаренных восприятий» на крыше симпатичного небоскреба и прочие забавные штуки. — 165 —
|