|
Степан Денисович сказал: – Да… Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь недалеко, в Мотовиловке… – Очень приятно. Коллега, значит… Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил рукой большой участок рыжей своей бороды и суховато объяснил, глядя чуть в сторону: – Приятно – нельзя сказать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо скажу – не выходит. То есть методически выходит, а организационно не выходит. – В чем же дело? – Да… не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом отношении. Я у вас прошу сейчас работу… кузнеца. Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал еще более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое доверие к его словам: – Я – хороший кузней. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был кузнец. В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. А у вас тут все-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель. – Хорошо, – согласился я. – Вам нужна квартира? – Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у меня значительная… Очень значительная. Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле. – Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать. И кроме того – деревня. Куда они пойдут, детишки? – Сколько у вас детей? Он посмотрел на меня и улыбнулся в первый раз. В этой улыбке я увидел, наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые, блестящие. С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и добрее. – Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо – стыдно, а часто все-таки приходится, понимаете, отвечать. Его улыбка еще раз мелькнула и растаяла за усами, а на ее месте снова вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня: – Тринадцать. Тринадцать детей! – Тринадцать? – завопил я в крайнем изумлении. – Да что вы говорите?! Степан Денисов ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-нибудь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились в неожиданном для меня самого восклицании: – Черт знает что! Да как же… да как же вас угораздило? Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталости и заботы, улыбаясь только краем уса: — 28 —
|