|
– Да кто это кричал? Таранец показывает на плетень вокруг двора. Он весь унизан белыми пятнами бабских лиц. С другой стороны крыльца колонисты насилу удерживают, повиснув на руках, широкоплечую размазанную в темноте фигуру. Фигура источает уже охрипшие матерные проклятия и густые волны перегара. – Пустите! Пустите! Какое ваше дело сюда мешаться? Все равно убью… Это член церковного совета Ефим Хорунженко. Когда я подхожу к нему, он на меня выливает целое ведро отборной матерщины, плюется и рычит. – Колонии позаводили! Народ грабите, байстрюков годуете! Иди с моего двора, сволочь, жидовская морда! Эй, люди! Спасите, гоните их, сукиных сынов! Хлопцы хохочут и спрашивают: – Эй, дядя, может, купаться хочешь? Пруд близко, смотри поплаваешь. Хорунженко вдруг затихает и перестает вырываться из рук. Я приказываю ребятам отвести его в колонию. Хорунженко вдруг начинает просить: – Товарищ начальник, простите, бывает же в семействе… Ночь продержали Хорунженко в клубе, а наутро отправили в милицию. Я упросил прокурора судить его показательным судом, и это обязательно прибавило для меня новые заботы. Дня не стало, чтобы в колонию не приходили бабы с жалобами на мужей, свекрух, свекров. Я не уклонялся от нагрузки, тем более что в моем распоряжении имелось замечательное средство – совет командиров. Обвиняемые в дерзком обращении с женами, люди с запутанными бородами и дикими лохмами на голове послушно являлись в назначенный час, выходили покорно «на середину» и оправдывались, отказываясь от труда удовлетворительно объяснить, почему они обязаны отвечать на вопрос какого-нибудь командира восемнадцатого Вани Зайченко: – А за что вы побили вашего Федьку? – Когда я его побил? – Когда? А в субботу? Скажете – нет? Да? (25) Сразу за первым снегом события пошли небывало ускоренными темпами, каких еще не бывало в моей жизни. Было похоже, как будто мы понеслись не по рельсам, а по корявой булыжной дороге. Нас подбрасывало, швыряло в стороны, мы еле-еле держались за какие-то ручки. В то же время никогда не было в колонии такой простой дисциплины, такого прямодушного доверия. Именно в это время я получил возможность испытать закаленность коллектива горьковцев, которую он сохранил до последнего момента. Мы неслись вперед, потеряв точные покойные рельсы. Впереди нас мелькали то особенно радужные дали, то тревожно-серые клубы туманов. Двадцать отрядов горьковцев сурово вглядывались в них, но почти механически выслушивали будничные простые слова решений и спокойно бросались туда, куда и нужно, не оглядываясь и не следуя за соседом. — 482 —
|