|
...Однажды он вышел к костру Ивана. Сел на пенек, стряхнув с него сухие листья, и протянул к огню ноги. Оба молчали. Лесной человек грел руки у огня и растирал ими круглый живот (запомним такой факт, мы узнаем его в России, когда леший выйдет к костру пастуха), а Иван упрямо думал о том, как бы сделать, чтобы тот задержался подольше... Но чугайстыр сам помог. Подморгнув ему лукавым оком, пригласил на танец-соревнование. «А почему бы нет?» — радостно поднялся Иван. Подкинув в огонь хворост, посмотрел на постолы, распрямил сорочку на себе и приготовился к танцу. А чугайстыр уже положил волосатые руки на бока и уже зашевелился-заколыхался. Что ж, начинать так начинать. Иван топнул на месте, выставив ногу, тряхнул всем телом и поплыл в легком гуцульском танце. (Видите, в этом душа народа. На Востоке в такой ситуации обе стороны; скорее всего, вступили бы в борьбу, для одного из них окончившуюся бы очень плохо, а здесь...) Перед ним смешно изворачивался чугайстыр. Он щурился, причмокивая, тряс животом, его ноги, обросшие, как у медведя, нескладно топали на одном месте, сгибались и разгибались. Танец, видимо, его согрел. Он уже подскакивал выше, будто кузнечные мехи. Пот каплями выступал вокруг глаз, стекал ручейками с лица ко рту, под мышками и на животе блестел, как у коня, а чугайстыр уже разошелся... ...Еще немного... Иван заиграл (вот она, приманка Ожера, в песках Сахары!) песню, которую он подслушал у щез-ныка в лесу... — и чугайстыр, оживленный всплесками песни, снова выше подбросил пятки, зажмурился от удовольствия, будто забыл про усталость... (Танец — прекрасная манера обычно неведомого зверю поведения, так можно увлечь животное и отвлечь его от пробуждаемого тревогой желания убежать прочь.) Шерсть совсем прилипла к его телу, будто он только что вылез из воды, слюна стекала струйкой изо рта, открытого удовольствием движения, он весь блестел при огне, а Иван поддавал жару веселой игрой и, будто в беспамятстве, в изнеможении и забытьи бил в утоптанную твердь поляны ногами, с которых уже облетели постолы... Помяв ублаженный круглый живот, крякнул, разгладил на груди волосы и начал прощаться чугайстыр... и нырнул в лес. Вот тема, ждущая своего исследователя: какую литературу использовал М. Коцюбинский, чтобы под его пером проклюнулся такой достоверный образ, что не надо и показаний очевидцев, которым приходится бить себя в грудь кулаком под жаркими пытками сборщика информации? В художественной литературе есть много образов, не до такой степени понятных нам, как у М. Коцюбинского. Но все равно мы видим в них нечто среднее между человеком и животным, а если буквально животное, то крайне антропоморфизированное, очеловеченное. Практически оно мифологизировано и всегда якобы враждебно человеку. Хотя, как правило, все же становится жертвой последнего. Есть, конечно, и исключения. К таковым относится самый загадочный и потому очень страшный для читателя гоголевский Вий, абсолютно невоспринятый современной автору критикой. Но согласитесь, в нашем контексте невозможно обойтись без краткого разбора повести. — 49 —
|