Процесс тамплиеров

Излишне эмоциональная, а потому не слишком связная манера Жака де Моле выражать свои мысли, таким образом, лишь вызвала неприязнь комиссии. И тут сбитый с толку великий магистр обратился за помощью — точно не найдя никого другого! — к Гийому де Плезиану. Плезиан явился, как всегда, без приглашения, что скрупулезно отмечено в протоколе комиссии, и его присутствие указывает, что соблюдать тайну свидетельских показаний на этих слушаниях было практически невозможно. Совершенно очевидно, и Плезиан, и Ногаре имели прямой доступ на слушания и были вполне готовы активно вмешиваться в следствие, когда считали это необходимым. Плезиан заявил, что очень высоко ценит великого магистра, «ведь они оба рыцари», а потому «тот должен быть особенно осторожен и постараться невольно не усугубить свое положение, потеряв власть над собой». Жаку де Моле оставалось лишь попросить отсрочки, ибо он ясно понимал, что если не обдумает как следует свою защиту, то непременно «быстро запутается в им же самим затянутой петле». По его просьбе отсрочка была ему дана до пятницы или даже дольше, если он того пожелает5. Было видно, что великий магистр сломлен двумя годами тюремного заключения. Он, похоже, даже толком не помнил, когда именно признал свою вину, а когда отрекся от своих признаний, и никак не мог решить, стоит ли ему защищать орден, а если стоит, то как вести защиту. 48‑часовая передышка ничего не могла в этом изменить.

Пока де Моле готовился к защите, перед комиссией предстала целая череда тамплиеров. В четверг 27 ноября они выслушали показания 12 человек, которые, впрочем, казались столь же сбитыми с толку и испуганными, как и предыдущие свидетели. Рауль де Жизи, например, явился в суд, «потому что епископ Парижский разрешил любому желающему предстать перед комиссией, тем более и сам он хотел видеть всех ее членов»; Жак Вержюс сказал, что он «простой земледелец» (agricola) и понятия не имеет даже, как нужно вести себя в суде; Жан из Вильсерфа, нищий, желал лишь подтвердить первоначальное признание, сделанное в присутствии епископа Парижского; Эймон де Барбон также был бедняком и не имел возможности защитить орден; Этьен де Провен состоял членом ордена всего девять месяцев до начала арестов и сам защищать его не желал, но заявил, что «если магистрам угодно его защищать, то пусть они это и делают»; Гийом Бошел‑ли также не мог ничем быть полезен ордену, ибо был очень беден и даже нигде не служил; Никола де Се л ль желал подтвердить первоначальное признание, «раз это угодно Господу нашему и пресвятой Деве Марии»; Жан де Ферн «не желал ссориться со святейшим папой и господином нашим королем Франции»6. Но хотя ни один из них и не был готов предложить ордену какую‑либо защиту, кое‑кто все же дал такие показания, которые в свете последующих событий можно было интерпретировать как признаки перемен в настроениях арестованных тамплиеров после того, как папская комиссия начала наконец действовать. Жак Вержюс, например, добавил, что «если бы умел или мог, то по доброй воле выступил бы в защиту своего ордена». Эймон де Барбон показал, что «его три раза пытали, вливая в него воду через вставленную в рот во‑ронку, а еще он семь недель сидел на хлебе и воде». Он бы, конечно, стал защищать орден и притом по доброй воде, если б мог это сделать, но он, к сожалению, находится в заключении. Он сказал лишь, что в течение трех лет охранял жилище Жака де Моле в заморских странах, но «даже не слышал ничего дурного ни о великом магистре, ни об ордене». 1еперь он был в замешательстве, «ибо перенес множество телесных и душевных страданий во имя своего ордена». Более он не пожелал ничего добавить к своим показаниям, «поскольку слишком долго провел в заточении». Гийом Бошелли тоже заявил, что охотно сказал бы правду, не находись он в тюрьме, а Жан де Ферн особо подчеркнул, что его под пыткой заставили признаться в том, чего он не делал.