Труд писателя

Замысел горьковской эпопеи связывается ее автором с годами отступничества и предательства. Но, создавая свой замысел, Горький имеет в виду не только годы первой революции, а громадную эпоху — сорок лет русской жизни. Ставя в центр своего внимания в замысле образ Самгина, Горький с самого начала заботится об исторической типичности этого «негероя». В отличие от Серафимовича и Эренбурга, замыслы которых запечатлели более или менее сжатый исторический момент, Горький замыслил отразить в «Жизни Клима Самгина» долгий исторический процесс, типичный не только для нашей страны, но и для Франции и Англии, процесс по существу своему международный.

Замысел произведения возникает у писателя не сразу — он долго им «вынашивается» — и это нередко самая трудная сторона творческого процесса. Через сколько этапов проходит в своем развитии замысел Герцена, пока не воплощается — через много лет — в громадном по охвату полотне «Былого и дум»! В этом процессе постепенного роста замысла часто резко изменяются его первоначальные контуры. Так, по раннему намерению Флобера, Эмма Бовари должна была оставаться девственницей. Этот вариант оказался отброшенным из-за многочисленных трудностей, возникавших при такой трактовке центрального образа.

Замысел «Войны и мира» в этом смысле особенно примечателен. Вначале в нем преобладали бытовые и психологические элементы — Толстой создавал историю нескольких дворянских семей на сравнительно узком отрезке времени. Чем дальше, однако, развивалась работа, тем больше заинтересовывался Толстой историей, и замысел «Войны и мира» ширился, охватывая собою все новые и новые периоды русской жизни. Об этом росте своего замысла рассказал сам Толстой:

«В 1856 году я начал писать повесть с известным направлением, — героем которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 году, эпохе заблуждений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 году герой, мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 года. Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было описывать первую молодость моего героя; напротив: между теми полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи личность моего героя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, которое, может быть, покажется странным большинству читателей, но которое, надеюсь, поймут именно те, мнением которых я дорожу: я сделал это по чувству, похожему на застенчивость и которое я не могу определить одним словом. Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе? Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений.