|
Действительно, принципы и духовные символы еврейского народа грозным частоколом ограждают от любых низменных порывов, глубоко укоренившаяся склонность к холодному расчету в большинстве случаев обуздывает нетерпение страсти, не позволяя грубо выпячивать стремление к удовлетворению тайных желаний. Часто из глубин еврейских традиций являются свету неординарные союзы – страстные, утопающие в безбрежной любви и нежном аромате, как цветник, залитый теплым летним ливнем; союзы, самодостаточные, обитающие в собственном закрытом от всех мире, питающиеся собственным соком сладострастия и безоговорочного уважения. К таким, кстати, относится совместная жизнь Марка и Беллы Шагал – несмотря на разные истоки, очень похожих по духовной содержательности, жизненным принципам и психологическим установкам. Инго Вальтер и Райнер Метцгер, авторы короткого и очень живого описания жизни художника, окрестили его «экзотическим созданием», человеком, который самым естественным образом «играл роль аутсайдера и эксцентрика от живописи». Уже в этих многозначительных характеристиках угадывается нелегкий путь, долгий серпантин в обход принятых и утвержденных догм, сопровождающийся сложными перипетиями отнюдь не бескровной борьбы, столкновением с кознями законодателей культурного фундамента общества, а то и просто с непониманием и отторжением на каком‑то бессознательном, интуитивном уровне. Рожденный вторым, но оказавшийся старшим (после смерти брата Давида в детском возрасте от туберкулеза) в почти нищей еврейской семье, Марк столкнулся с удручающей перспективой борьбы за существование, жизнью без намека на спокойствие и счастье, бытием ради куска хлеба. Больше всего из своего тревожного детства он запомнил мозолистые руки отца и его фатальную угрюмость. В обозначении Шагалом образа родителя трогательными словами «как и он, я был молчалив» кроется печальная неосознанная готовность втянуться в тяжелое ярмо, безропотно подставить свое неокрепшее плечо раздирающей его лямке, и так двигаться навстречу неотвратимой гостье – смерти. Но в этих словах и неприятие роли несчастного отца – грузчика, таскающего за гроши бочки с селедкой. Этот человек, который «за тридцать два года не пошел дальше рабочего», который всегда оставался «утомленным» и «озабоченным», стал главным эпицентром психического возбуждения подрастающего Марка. Ранняя психическая напряженность и физическая слабость (он так и не преодолел свою хилость после младенческой борьбы за выживание) вкупе с необычайной энергичностью матери сделали его задумчивым, мечтательно‑озабоченным и немного романтичным. «Я посмотрел на свои руки. Они были слишком нежными… Мне надо было найти себе такое занятие, которое бы не закрывало от меня небо и звезды и позволило бы мне понять смысл моей жизни». Таким образом, сын не принял жизненных рамок отца, которые отражали животную борьбу за выживание, оставаясь слишком тягостным бременем для его психики. Но частично принял его семейный уклад, потому что воочию убедился, какой великой силой обладает женственное и материнское, которое помогало нести несчастному отцу его судьбу‑крест. Пример родителей казался светлым лишь частично, потому что отец, давший жизнь девяти детям, для Марка являл собою пример тяглового вола, трудящегося с единственной целью – не дать умереть потомству. О собственной самореализации не могло быть и речи. По всей видимости, тут следует искать первопричину отказа Марка Шагала от традиционно большого потомства. В его подкорке навечно засели жгучие слезы детства, когда он со страхом и тоской думал о своем будущем. — 77 —
|