|
И все же именно фактор материального неблагополучия наряду с отторжением поэтессы советским обществом сыграл злую, вернее, фатальную шутку в ее жизни, спровоцировав самоубийство. Не столь важно, не знала она или не желала знать, что ее муж работал на советское НКВД. Последние годы жизни в Париже семья пользовалась теми средствами, которые предоставлялись страной Советов. Когда же после отъезда дочери и мужа в СССР и сама Цветаева решилась ехать с сыном на родину, переезд обеспечивался все теми же советскими спецслужбами. Так же не важно, был ли этом приезд роковой ошибкой, ведь поэтесса еще за границей воспринимала возвращение как трагическую судьбу. Но, оставшись в Париже без средств к существованию, она не нашла лучшего выхода, чем последовать за дочерью и мужем. Советский строй очень скоро показал свой звериный оскал, клыки всегда оказывались остро наточенными, когда дело касалось инакомыслящих. Марина Цветаева была признанной, узнаваемой поэтессой, и поскольку у спецслужб уже имелось решение уничтожить провального агента Сергея Эфрона, его жена должна была оказаться в условиях, непривычных для существования и творчества, не особо лояльного к советской системе. Хотя материальное, и вообще материализованное, никогда не имело значения для поэтессы, даже такая глубокая отрешенность от мира, какой обладала Цветаева, не помогла ей устоять против натиска системы. Конечно, жажда уйти усилилась вовсе не потому, что на нее вместе с войной надвигалась новая большая нужда. Все проблемы реальной жизни переплелись, сформировав единый, давящий на болезненную психику пучок: осознание, что дочь отвергает ее жизненный путь, растущее негодование сына, безысходность ситуации и неспособность помочь находящимся в тюрьме мужу и дочери, почти абсолютная невостребованность ее поэзии в это смутное время, наконец, попытка НКВД грубо использовать ее профессиональное знание языков в своих целях. Живя в себе, Цветаева привыкла выползать из глубокой норы под овации публики, пусть редкие, но подтверждающие ее признание, дающие ей возможность жить дальше. Теперь же, став обузой взрослеющему сыну, она ощутила свою полную беспомощность в борьбе за мужа и дочь, и ей стало незачем жить. Материализованный мир довершил картину душевной трагедии. После ареста мужа и дочери Цветаевой пришлось оставить болшевскую дачу, где они жили сразу после приезда в СССР, и остаться с ярлыком «жены врага народа» и почти без средств к существованию. Отчаянные письма к Сталину и Берии, бесполезные усилия пристроить где‑то свои рукописи, обострение восприятия и возрастающая жажда смерти стали довлеть над ее сознанием… Перебившись зиму 1940 года в комнатушке Дома писателей, она еще ухитрялась делать ежемесячные передачи в тюрьму. Но общая тревога нарастала снежным комом. Война вынудила Цветаеву двигаться на восток, но в сердце оставалось все меньше покоя. Нет смысла искать конкретного импульса для самоубийства, с мыслью о котором она давно свыклась, может быть, даже готовила себя к нему. Ведь еще полтора десятилетия назад поэтесса писала о «потолочных крюках». Неизвестно, был ли суицид спровоцирован представителем всесильного НКВД или нарастающим ощущением собственной неполноценности и бесполезности в создавшейся ситуации. Важнее то, что ей уже невозможно стало выговориться, некому было рассказать о своих чувствах, страданиях и желаниях, на нее будто надели невидимый и непроницаемый колпак, сделавший ее незаметной для окружающих. Она двигалась – ее не замечали; она говорила – ее не слышали; ее живую вырвали из реального мира. Как в детстве, когда она из‑за недовольства своей внешностью остриглась наголо, теперь нужен был сильный и ужасающий окружающих поступок, проявление могущества мятежной личности. Петля явилась завершающим актом протеста, последней попыткой напомнить о себе… — 210 —
|