|
Я ждал, слабость вот-вот сломает меня и лихорадка пресечется обрывом жизни. Я не верил в ее прочность. Я писал до семи часов в сутки. Я ложился, и не раз, но не всегда из-за позвоночника, слабость, головная боль – их надо было унять... Удивительный феномен – любимая работа или творчество. Работа, тем более целиком владеющая воображением и помыслами, оказывается сильнее своего создателя, даже выше настроений, которые владеют им. На часы творческого поиска и решения задач (правка, определение лучшего художественного решения, сведение результатов в печатные страницы) я отключался от настоящего, тех самых упорных мыслей о горе и своей ненужности... Нет, краешком сознания я видел себя настоящего, но видел как бы отстраненно, без спазм горя. Я складывал рукопись, решал задачи мысли, образов, действия... Закончив работу, я зачехлял машинку, отодвигал в глубь стола и с жадностью принимался просматривать новые страницы – каковы, как удались? Наконец, я скреплял страницы, ронял голову на руки. И так и сидел, окаменев, не имея ни сил, ни желания двигаться. Меня снова ждала жизнь – боли, горе, бесконечный мысленный перечет ошибок, которые я допустил в жизни и которые столь губительно ударили. Мертвыми ногами я поднимал себя и принимался за мелочи бытовых забот... Но день за днем я работал: второй, четвертый, шестой месяц!.. И я незаметно стал распрямляться. Часы работы – часы невольного забытья, нередко и полного, глубокого забытья, своего рода отречения от себя – целительного забвения всего настоящего и прошлого, только труд! Это способствовало возникновению и укреплению новых связей в мозгу, не стирающих, но ослабляющих мысли о ненужности жизни. Все задвигало восприятие настоящего, в котором горе правит бедой, слезы – отчаянием, а радость достижима лишь через море пота и страдания. Я с отвращением поглядывал на дни, свой стол с машинкой (ее я не переставал нежно любить), раздутую от вкладышей телефонную книжку с адресами и номерами телефонов издательств, редакций, знакомых... Все в прошлом, жизнь гаснет, поспеть бы только с приведением в порядок дел. Однако к окончанию работы над книгой я уже был другой. Лихорадка не покидала, даже, наоборот, ждала с удвоенной злостью, но я уже поворачивал к жизни. Нет, прежнее настроение еще несло меня по дням и неделям, и в основном я еще тяготился жизнью, но уже прикидывал будущие книги – книги новых идей, света, уравновешенного отношения к злу и добру (и тут же воображаемые страницы в неумеренностях страстей, дерзостях помыслов и чести, которая превыше всего, – значит, я оживал). Я не радовался жизни, но уже начал приглядываться к ней, точнее, ко мне начал долетать ее голос – голос бытия, единственного и неповторимого. — 25 —
|