|
Мне казалось, у меня отняли самое важное – я изуродован, лишен возможности нормального существования. Сам себе я представлялся пепелищем: ни живого ростка, ни лучика солнца. Нет, внешне я жил. Я появлялся на людях, делал какие-то рутинные дела, но сам был замкнут в себе, замкнут на то самое пепелище. Вместо безбрежной жизни – безбрежный пустырь. Мысль о ненужности прочно обосновалась в сознании. Зачем жизнь – только горе, потери, боль... Это отлично усвоил организм, не усвоил, а принял программой. Ведь хотим мы или нет, но любая наша мысль из сильных и страстных неизбежно переходит в наш физический строй – тонус и жизнедеятельность всех внутренних систем. А я свыкся с мыслями о ненужности жизни. Я принимал ее лишь тяготой, болью. Связи с жизнью слабели, лопались, отмирали... Могильный холм вместо родного человека – а мне все продолжать кропать «в стол», ждать очереди-соизволения на появление всякой своей новой работы – три, пять лет ждать, молиться на издательства? Да уж и книги постылы, чужды после всех молений... И этот натиск нездоровья, один за другим... И это – жизнь?! И все же в недрах моего «я» сохранялась какая-то привязанность к жизни. Этот крохотный, не до конца задутый огонек жизни все светил, и я делал вялые усилия сохранить его. Вот и пойми себя... Я тренировался – это то немногое, на что я еще был способен. Прогулки и вообще какая-либо деятельность вне дома практически становились недоступными. Даже раздавленный бедой, в совершенном одиночестве я упрямо проворачивал тренировки. Может быть, главным образом потому, что это единственное из всего того, что реально, плотски связывало меня с жизнью? Скорее всего именно так... Я научился рассчитывать тренировки, имея их за плечами не одну тысячу, хирел и скучал без силы и движения. В годы невзгод я приучил себя тренироваться в любом настроении и едва ли не в любом состоянии. А теперь все знания и все тренировки оказывались бесполезными, более того, вредными. Именно после тренировок лихорадка резко обострялась. В общем, я сыпался, но это меня все меньше и меньше задевало. Порой я даже тренировался исступленно-зло, явно не по силам, до изнурений, и в самом деле, какая разница, быстрее развязка... Те первые тренировки в перерывах между операциями лишь в насмешку можно было назвать тренировкой – крохотные отрезки времени, жиденько разбавленные подобиями вольных упражнений. Но я называл их именно тренировками. Это имело стародавний, созидательный смысл – это всегда ростки будущих мощных занятий. Недель через шесть я начал опробовать упражнения с гантелями. Все время слушал спину и пробовал, упражнение за упражнением испытывал себя, прикидывал новые возможные приемы, отказывался, когда боль от тяжестей лишала сна и покоя ночами. Во всяком случае, я должен был восстановиться: надо обслуживать себя, научиться делать все, что требует быт. А лихорадки не слабели, особенно ярясь после тренировок. — 22 —
|