|
Субъективные процессы влечения и наслаждения объективируются в ценности, т. е. из объективных отношений возникают для нас препятствия, лишения, появляются требования [отдать] какую-то «цену», благодаря чему причина или предметное содержание влечения и наслаждения только и удаляется от нас, а тем самым, одним и тем же актом, становится для нас подлинным «объектом» и ценностью. Таким образом, отвлеченно-радикальный вопрос о субъективности или объективности ценности вообще поставлен неправильно. В особенности сильно вводит в заблуждение его решение в духе субъективности, которое основывается на том, что нет такого предмета, который мог бы привести к совершенной всеобщности ценностного масштаба, но эта последняя меняется – от местности к местности, от личности к личности и даже от часа к часу. Здесь имеется путаница между субъективностью и индивидуальностью ценности. Что я вожделею наслаждения или наслаждаюсь, есть постольку нечто субъективное, поскольку в себе и для себя отнюдь не акцентирует осознание предмета или интерес к предмету как таковому. Тут, однако, в дело вступает совершенно новый процесс, процесс оценки: содержание воли и чувства обретает форму объекта. Объект же противостоит субъекту с некоторой долей самостоятельности, довольствуя его или отказывая ему, связывая требования с получением себя, будучи возведен изначальным произволом выбора себя в законосообразный порядок, где он претерпевает совершенно необходимую судьбу и обретает совершенно необходимую обусловленность. То, что содержания, принимающие эту форму объективности, не суть одни и те для всех субъектов, здесь совершенно не важно. Допустим, все человечество совершило бы одну и ту же оценку; тем самым у этой последней не приросло бы нисколько «объективности» свыше той, какой она уже обладает в некотором совершенно индивидуальном случае; ибо поскольку содержание вообще оценивается, а не просто функционирует как удовлетворение влечения, как наслаждение, оно находится на объективной дистанции от нас, которая устанавливается реальной определенностью помех и необходимой борьбы, получением и потерей, прикидками и ценами. Основание, в силу которого снова и снова ставится ложный вопрос относительно объективности или субъективности ценности, заключается в том, что мы преднаходим в развитом эмпирическом состоянии необозримое число объектов, которые стали таковыми исключительно по причинам, находящимся в сфере представления. Однако уж если в нашем сознании есть готовый объект, то кажется, будто появляющаяся у него ценность располагается исключительно на стороне субъекта; первый аспект, из которого я исходил, – включение содержаний в ряды бытия и ценности, – кажется тогда просто синонимичным их разделению на объективность и субъективность. Однако при этом не принимают во внимание, что объект воли есть как таковой нечто иное, чем объект представления. Пусть даже оба они располагаются на одном и том же месте пространственного, временного и качественного рядов: вожделенный предмет противостоит нам совершенно иначе, означает для нас нечто совсем иное, чем представляемый. Вспомним об аналогичном случае любви. Человек, которого мы любим, – это совсем не тот же самый образ, что человек, которого мы представляем себе сообразно познанию. Я при этом не имею в виду те смещения или искажения, которые привносит, например, аффект в образ познания. Ведь этот последний все равно остается в области представления и в рамках интеллектуальных категорий, как бы ни модифицировалось его содержание. Однако то, как любимый человек является для нас объектом, – это, по существу, иной род, чем интеллектуально представляемый, он означает для нас, несмотря на все логическое тождество, нечто иное, так примерно, как мрамор Венеры Милосской означает нечто иное для кристаллографа, чем для эстетика. Таким образом, элемент бытия, удостоверяемый, в соответствии с некоторыми определенностями бытия, как «один и тот же», может стать для нас объектом совершенно различными способами: представления и вожделения. В пределах каждой из этих категорий противопоставление субъекта и объекта имеет разные причины и разные действия, так что если практические отношения между человеком и его объектами ставят перед такого рода альтернативой субъективности либо объективности, которая может быть значима лишь в области интеллектуального представления, то это ведет только к путанице. Ибо если ценность предмета объективна даже и не в том самом смысле, в каком объективны его цвет или тяжесть, то от этого еще отнюдь не субъективен в том смысле, который соответствует этой объективности; такая субъективность присуща, скорее, например, окраске, возникающей из-за обмана чувств, или какому-либо качеству вещи, которое приписывает ему ложное умозаключение, или некоторому бытию, реальность которого внушает нам суеверие. Напротив, практическое отношение к вещам создает совершенно иной род объективности – благодаря тому, что реальные обстоятельства оттесняют содержание вожделения и наслаждения от самого этого субъективного процесса и тем самым создают для объективности специфическую категорию, которую мы называем ее ценностью. — 110 —
|