|
[28] Во время своей юности Наполеон ненавидел французов, завладевших Корсикой: он жалеет о неудавшейся попытке Паоли. Откровенничая с Буррьенн, он сказал: "Я причиню твоим французам все зло, какое буду в состоянии причинить". "Он презирал, — говорит мадам де Сталь, — нацию, избранником которой желал быть". "Мое происхождение, — говорил он сам, — заставляло всех итальянцев считать меня своим соотечественником" (Memorial, 6 мая 1816 г.). Когда папа колебался приехать короновать его, "итальянская партия в конклаве, — рассказывает он, — одержала верх над австрийской, присоединив к политическим соображениям следующий довод, ласкавший национальное самолюбие: В конце концов это — итальянская династия, которая благодаря нам будет управлять варварами; мы отомстим галлам". [29] Кант замечает мимоходом, до какой степени трудно перевести на другие языки, а особенно на немецкий, некоторые французские слова, оттенки которых выражают скорее черты национального характера, нежели определенные предметы, как, например: "esprit (вместо bon sens), frivolite, galanterie, petit-maitre, coquette, etourderie, point d'honneur, bon ton, bon mot, и т. д.". Как видно, мы для Канта все еще оставались в XVIII веке. [30] Так Вольтер называл партию иезуитов. [31] Луи и наполеон — золотые монеты. [32] Во Франции, говорит Lagneau, как и в большинстве больших государств, военные и политические власти считают своим долгом не собирать, а главное не обнародовать сведений о потерях, причиненных войнами; когда же невозможно вовсе скрыть этих потерь, они считают долгом ослаблять их значительность, чтобы не устрашить население. Каковы бы ни были побуждения, которыми мотивируется это утаивание или это смягчение истины, значительная часть смертности, вызванной войной, легко смешивается с общей смертностью. Часто она кажется гораздо менее действительной, потому что к ней относятся только смертные случаи от ран. Между тем во всех войнах, а особенно продолжительных, число убитых на поле сражения и умерших от ран гораздо менее числа умерших от болезней. Смертность 1871 года, констатированная официальной статистикой, превосходит своими громадными размерами все, что мы знаем о самых тяжелых исторических эпохах. Приняв во внимание страшное уменьшение нашего народонаселения за эти два года войны 1870—1871 гг., можно согласиться с Ланьо, находящим умеренной цифру Фурнье де Флэ, который определяет в 2.500.000 человек потерю, причиненную двадцатитрехлетними войнами Революции и Империи, не включая сюда жертв террора и гражданских войн. Можно даже очень легко допустить вместе с Шарлем Рише, что потери от одних войн Империи простирались до 3.000.000 людей, если присоединить к умершим солдатам жертв обоего пола, которые должны были погибнуть во время двух нашествий, независимо от дефицита, причиненного войною рождаемости. Если, говорит Ланьо, мы прибавим цифру потерь за промежуток времени от 1852 до 1869 г., определенную нами в 356.428 человек (на основании сопоставления числа призванных на службу и уволенных солдат) к 1.308.805 французам и француженкам, погибшим за период 1869—1872 гг. благодаря бедственной войне 1870 г., то мы получим дефицит в 1.500.000—1.600.000 жителей, погибших за период Второй Империи, — цифру, также совпадающую с 1.500.000 умерших, которых насчитывает Рише за тот же период нашей истории. — 157 —
|