|
Пожалуй, самым большим моим несчастьем была нехватка времени. Еще торопливо билось сердце, еще хмель красок переливался из глаз в пальцы, а сумерки уже уступали напору тьмы, и, отравленный собственным порывом, я корчился от муки непроявленных сил. О сколько раз я искушал себя мыслью прервать эти пытки раз и навсегда — и, верно, в конце концов решился бы покончить с собой, но тайная надежда шептала мне, что, возможно, это болезнь и когда-нибудь она оставит меня. Стоит ли говорить о паломничествах к врачам, которые подобны странствию по пустыне от одного миража к другому. Одна моя жалоба, что мне не хватает вечернего света, повергала целителей в недоумение. Меня принимали за шутника или безумца, говорили, чтобы я бросил живопись, увлекся чем-нибудь другим, не придавал значения своим настроениям… Настроениям! Да если я живу в сутки всего три-четыре часа, разве это прихоть бездельника — желать продлить время?! Отчаянье все сильнее сжимало меня в своих железных объятиях. Какими же словами благословлю тот час, когда я встретился с Мистигрисом! До сих пор не знаю точно, кто он был на самом деле. Знакомым он представлялся архивариусом, однако советы его приносили столь поразительные результаты, что составили ему славу прорицателя. Я долго добивался возможности быть ему представленным, пока случай не свел нас в аллее старого парка на берегу залива. Он понял меня с полуслова и обещал помочь. Однако странны были его слова, и только сейчас я постигаю их тайный смысл. «На гранях дня лишь смерть может удержать жизнь. Отрекшийся от нее принадлежит будущему, призвавший уходит в прошлое, настоящее остается забывшему ее». Прошло немного времени с нашей встречи, и я получил от Мистигриса подарок, принесший мне исцеленье. Это была шкатулка старинной работы, напоминавшая матросский сундук. Черное дерево ее стенок, скрепленных резными столбиками, словно колоннами, как миниатюрный храм, придавало ей какой-то погребальный вид. Причудливые медные ручки по бокам и сверху, кованые углы тускло сияли красноватым огнем, который не рассеивал гнетущего впечатления от этой вещи, а, казалось, углублял его. В передней стенке рядом с замком были вделаны два кольца с головами львов, и они раскрывались, как створки дверей, на семикратный стук. Внутри шкатулки крепилось серебряное зеркало с потемневшими разводами. К подарку была приложена коротенькая записка Мистигриса: «Храните в ней вечерний свет». Клянусь вам, ни тени сомнения, ни малейшего подозрения, что меня мистифицируют, не зародилось в моей душе. И когда пробило семь, я открыл дверцы шкатулки, так, чтобы закатное солнце отразилось в серебре старого зеркала. — 63 —
|