|
Это в целом верные утверждения, но сделать практические выводы Визе мешает уже то, что он отличает религиозный аскетизм от других его форм, упуская в результате этого из виду, что и религиозный аскетизм проистекает из "склонности к спиритуализму", а не из "унаследованных религиозных инстинктов". Признание религиозных инстинктов оставляет для аскетизма — явления, обусловленного в основном социальными причинами, — лазейку с религиозной символикой, через которую он снова может отправиться гулять, хотя его через эту же лазейку уже выгнал наблюдательный исследователь, констатировав, что у здорового человека "нет естественного инстинкта воздержания". Другой этической лазейкой официальной сексуальной науки является манера говорить о придании половым отношениям "духовной" и "нравственной составляющей". Поначалу чувственность была проклята; она вернулась, подобно фурии, попирая всех, кто соглашался с проклинавшими. Что же было делать с явлением, которое оказалось в столь резком противоречии с "нравственными", то есть проникнутыми аскетизмом и целомудрием, изменениями жизни? Остается только одно: сделать эту фурию "духовной" и "нравственной"! Под "облагораживанием полового влечения" — а это лозунг широких кругов приверженцев сексуальной реформы, — даже если и пользоваться сколь угодно общими оборотами речи, имеется в виду нечто совершенно конкретное, а именно: не что иное, как вытеснение или паралич этого влечения. По меньшей мере, что касается конкретного разъяснения их позиции, то приверженцы придания "духовной" и "нравственной составляющей" половым отношениям остаются перед нами в долгу. Для наблюдателя этого противоречия интересен абсурд, возникающий из смешения констатации фактов и сексуальной этики. Так, мы читаем у Тимердинга: "Если незамужней женщине отказывают в праве на любовь, то и от мужчины следует требовать полового воздержания вплоть до брака. Следует признать, что полное добрачное целомудрие и является состоянием, которое, если дать ему реализоваться, гарантирует человеческому обществу самую высокую степень прочности, а отдельного человека избавит от борьбы с самим собой, окружающим миром и от страданий. Если же требование остается идеалом, достижимым только в редких случаях (подчеркнуто автором), и используется только для осуждения других, а не в качестве ориентира для собственных действий, то достигается немногое. Сначала идея целомудрия должна была бы получить всеобщее преобладание как индивидуальная этическая норма, что, однако, казалось все более бесперспективным с исчезновением простых жизненных условий прежних времен и уменьшением возможности заключить брак сразу после достижения половой зрелости. Простое социально-этическое требование, проникнутое стремлением служить возможно более прочной защите семьи, слишком легко отвергается индивидом, который видит в нем лишь досадное принуждение... — 48 —
|