|
— Говорить со Склодовской совершенно бесполезно, ей все как об стенку горох!.. — жалуется это тупое существо. Изо дня в день продолжается война между крайне независимой ученицей и раздраженной надзирательницей. В прошлом году она разразилась страшной бурей. Пробравшись незаметно в класс, мадемуазель Мейер застала Маню и Казю в ту минуту, когда обе девочки весело танцевали между партами по случаю убийства Александра II, внезапная смерть которого повергла в траур всю империю. Одним из самых прискорбных следствий всякого политического гнета является развитие жестокости среди подвергнувшихся угнетению. Маней и Казей владеют злопамятные мстительные чувства, совершенно незнакомые свободным людям. В обеих девочках— по природе великодушных, нежных — живет еще другая, особая мораль, в силу которой ненависть считается за добродетель, а повиновение — за подлость. Под действием всех этих чувств все эти девочки страстно набрасываются на то, что им позволено любить. Они обожают красивого молодого Гласса, преподающего им математику, Слозарского, преподавателя естественной истории: оба поляки, следовательно — сообщники. Но и по отношению к русским их чувства имели различные оттенки. Например, что было думать о таинственном Микешине, который, награждая за успехи одну из учениц, молча протянул ей том стихотворений революционного поэта Некрасова? Польские школьницы с изумлением замечают и во враждебном лагере признаки сочувствия. В том классе, где училась Маня, сидели бок о бок и поляки, и евреи, и русские, и немцы. Среди них не было серьезных разногласий. Сама их юность, соревнование в учении сглаживали различие их национальных особенностей и мыслей. Глядя на их старания помочь друг другу в занятиях, на их совместные игры во время перерывов, можно подумать, что между ними царит полное взаимопонимание. Но, выйдя из гимназии на улицу, каждая группа говорит только на своем язьже, исповедует свой патриотизм и религию. В качестве угнетенных поляки ведут себя более вызывающе, чем остальные, — они уходят сплоченными группами и никогда не пригласят к обеду ни одну немку или русскую. Эта непримиримость не дается даром, без душевной смуты. Сколько нервного напряжения, преувеличенных укоров совести! Все кажется преступным: и дружеское влечение к товарищу другой национальности и невольное чувство удовольствия от уроков точных знаний или философии, проводимых «угнетателями» — представителями «казенного» преподавания, ненавистного из принципа. И все же в одном из писем Казе Маня признается стыдливо и волнующе: — 60 —
|