|
Да иной в сторонке вот-вот заплачет От жалости к Оттону и к Мелюзине. 12 Неужели мне одному оставлен сей город доверчиво-чистый как свадебное ожерелье забытого племени? Словно две полудюжины алых и синих зерен снизанных вместе посередь медной пустоши семь веков назад. Где растертая в ступке охра до сей поры готова лечь на лоб и на щеку абы кому. Чему обязан, какому сокровенному злу, какой милости я этой жертвой? Стоит передо мной как мышь перед травой, все домы и дымы на месте, все отголоски, если перейду разделяющие нас реки. Разве зов Анны с Доротой достиг трехсотой мили Аризоны, ибо я последний, помнящий их живыми? И дрожат над Зверинцем две пичуги, две жемайтские дворяночки, тряся в ночи пучками поредевших волос. Здесь нету «раньше» и «позже», времена года и дня случаются одновременно. На рассвете длинными вереницами тянутся золотарики, а мытари на заставах в кожаные сумки сбирают мзду. Дальше и дальше от пристани гребец, что будет сбит под туманными островами. У Петра и Павла ангелы смежают плотные веки, покуда монашек одолевают скоромные мысли. С усами и в парике сидит на кассе пани Шмат Сала, шпыняя дюжину своих продавщиц. А вся Немецкая улица подняла голубые флаги своих товаров, готовая на смерть и взятие Иерусалима. Черные княжьи воды бьют в подземелья базилики под Казимировой усыпальницей дубовыми головнями пожарищ. С молитвенником и корзинкой Варвара-плакальщица идет на Бокшто к дому Румеров после службы у Святого Николы. И все затмевает сверканье снега с Таураса, что равнодушен к теплу недолговечного человека. От большого ли ума еще раз сворачиваю на Арсенальскую полюбоваться бессмысленным концом света? Сквозь кулисы ароматного шелка, первую, третью, десятую, проникал беспрепятственно с верой в последнюю дверь. Лишь изгиб губ, и яблоко, и цветок, пришпиленный к платью, оказались наградой и наученьем. Ни зла ни нежна, ни уродлива ни прекрасна, девственная земля продолжала быть ради желанья и боли. Что мне в этом наследстве, когда при блеске бивачных огней не уменьшалась, а множилась моя горечь. Когда не в силах избыть свою и их жизни, связуя в гармонию давний плач. В лавке букиниста лежу, оставленный навсегда делить имя и имя. Еле видна башня замка над курганом листвы, и едва слышна музыка, реквием Моцарта, что ли. В недвижном свете шевеление губ, рад, кажется, что не выходит долгожданное слово. («Город без имени», перевод С.Морейно) Жизнь в эмиграции была мучительно тяжелой. Как сказал Милош, отрываясь от родной земли и языка, поэтического источника и импульса, он обрек себя на «бесплодие и бездействие». Будучи первое время не в силах писать стихи, Милош в 1955 году выпустил роман «Долина Иссы» («Dolina Issy»), воспоминание о детстве в Литве, элегическое повествование «Захват власти» («Zdobycie Wladzy», 1953) – прозаическая аналогия «Порабощенного разума». За эту книгу поэт получает Европейскую литературную премию. После награды Милош, как он сам выразился, мог бы «нажать на газ и печататься не переставая». — 250 —
|