|
Строго говоря, источники поэтической инновации (сфера вне-литературных значений и, более того, бессловесного опыта, «немоты», «смерти слова», а также некондиционной, некодифицированной, неофициальной речи в самых разных планах — язык «несказанного» и «низкого», местного и маргинального, сакрального и инокультурного, относящегося к технике и науке, «быту» и «прозе», неправильного, устаревшего, «непонятного», «неведомого» и т. д.) в книге Голдинга, по очевидным резонам, обстоятельно не рассматриваются. В стороне — что уже ближе к теме и ощущается болезненней — оставлена и взаимосоотнесенная семантика «старого»/«нового» в структуре традиций (как исходная нагрузка вводимых в канон элементов с их «историческим шлейфом» — промежуточными и откладывающимися в смысловой конструкции образца переозначениями-перетолкованиями, так и напряженные, нередко конфликтные значения уже внутри самого канона). Думаю, это сужает возможности увидеть определяющую и неустранимую (хотя, быть может, слабей различаемую изнутри канонизирующего сообщества и сознания) проблематичность канона в литературе и искусстве вообще — его или, верней, их многосоставность, разноэтажность, «внутреннюю» драматичность (гетерогенность, о которой с разных сторон писали в XX в. Элиот, Мачадо, Пас, Бонфуа) и в конечном счете динамизм, ту энергетику и логику движения, без которых никакая «внешняя» динамика была бы попросту невозможной, а попытки воздействия — безрезультатными. Подобная постановка задачи и стоящее за ней «стереоскопическое» видение требуют, как представляется, уже собственно социологической и историко-социологической коррекции. Тут нужна проработка проблем структуры и динамики как поэтической, так и интерпретаторской роли (социального авторитета, статуса, престижа, культурной маски, их идейных и символических ресурсов, систем поддержки и трансляции), а также типологического анализа самих понятий «группы», «сообщества», «института», которые опять-таки вряд ли везде и всюду остаются раз и навсегда равными себе. Алан Голдинг делает здесь свою, и серьезную, часть квалифицированной работы со стороны истории литературы и теорий ее интерпретации. Но это, конечно, только часть. Тем заметней, насколько — в сравнении, скажем, с нашей отечественной сегодняшней практикой — такая филологическая повседневность в самом ее, казалось бы, приземленно-эмпирическом варианте уже учитывает социологический подход к литературе, проблематику и оптику социологии. И, конечно же, не может не впечатлить своими масштабами база проделанного Голдингом труда, толща систематически наработанного — добытого, препарированного, осмысленного, упакованного — его коллегами ранее. (Объем, ресурсы, авторитет, наконец, продуктивная энергия и репродуктивная сила стоящего за этим американского академического сообщества, надо думать, задают, кроме всего прочего, совершенно особое самоощущение исследователя.) — 261 —
|