|
—————————— — Не хотите ли Вы просто рассказать мне, как стали терапевтом? — Я должен вернуться к детству, чтобы ответить на этот вопрос. Вижу три важных фактора. Первый связан с моей матерью, которая была временами истеричной и безумной сразу, и для меня стало серьезной задачей выяснение того, что с ней происходило. Как сказал бы Ронни Лэйнг, ее речь была сильно нарушена и коммуникации происходили на многих уровнях одновременно, так что я рано научился двойным связкам и прочему. Не теоретически, а на непосредственном опыте. Второй фактор связан с моим окружением. Я родился на Среднем западе США в 1938 г. — во время Великой Депрессии, как раз перед войной. Мои родители из рабочего класса, они были на редкость необразованны. Отец моего отца — дровосек из Восточной Европы — покончил жизнь самоубийством, когда моему отцу, самому старшему ребенку, исполнилось семь лет. Он вынужден был уйти из первого класса школы и продавать газеты, чтобы поддержать семью, и больше никогда не возвращался в школу, работая всю свою жизнь на заводах. И когда я увидел, что с ним происходило, то не раз клялся себе: такого никогда не случится со мной. Я выплакал все глаза в течение многих лет, потому что видел разрушение человека. Я возненавидел фабричную систему, несчастья рабочего класса, деградацию воображения и дефицит возможностей у таких людей, как мой отец. Он не мог воспринимать красоту и быть полноценным человеком. Этот последний фактор сильно повлиял на меня, потому что среда, в которой я вырос, была безобразной, люди вокруг меня — совершенно нищими, во всем, что они делали, проглядывала неприкрытая вульгарность. Американская “культура” на Среднем Западе, где я вырос — Гранд Рапидс, Мичиган — была не чем иным, как местом с забегаловками с гамбургерами и фундаменталистскими церквами на каждом углу. Мои родители, как и все, конечно, принадлежали к Церкви. Это была община очень, очень фанатичной бедноты. Они принадлежали Святой церкви пятидесятников, в которую меня водили с нескольких месяцев, пока я в шестнадцать лет в ужасе окончательно не сбежал из нее. Мне не разрешали читать никаких книг, кроме Библии и прочей христианской литературы. Я принес домой “Прекрасный новый мир” Олдоса Хаксли. Мать нашла книгу у меня под подушкой. Она сказала, что книга грязная и я, наверное, сошел с ума, раз читаю такие книги. Она забрала ее и сожгла. Потом я раздобыл еще один экземпляр (смеется) и все-таки прочитал. Все американцы отрицали свое прошлое — если у них и была какая-то культура, многие из них оставляли ее позади, — а затем старались стать 150-процентными американцами. Так что, если они и знали какие-то народные песни, традиции или обычаи, то нередко забывали их. И я не считал “культуру” своей церкви приемлемой (смеется). Все эти проповеди об адских муках, молитвенные собрания, иногда длившиеся три часа, где я должен был стоять на коленях до глубокой ночи, выпрашивая прощение за грехи... — 329 —
|