|
Его детство явно расчленилось для нас теперь на следующие эпохи: во‑первых, время, предшествующее соблазнению (3 года 3 месяца), когда имела место первая сцена, во‑вторых, время изменения характера до страшного сновидения (4 года), в‑третьих, «фобия животного» до знакомства с религией (4 года 6 месяцев), а с этого момента период невроза навязчивости до десятилетнего возраста включительно. Внезапной и полной замены одной фазы последующей не бывает в силу природы вещей и обстоятельств; не было и у нашего пациента, для которого, наоборот, характерны были сохранение в силе всего прошлого и одновременное существование самых различных течений. «Испорченность» не исчезла, когда наступил страх, и, постепенно уменьшаясь, продолжалась, совмещаясь с набожностью. Но «фобия волков» в этой последней фазе больше не вспоминалась. Невроз навязчивости протекал с перерывами; первый припадок был самым длинным и интенсивным, следующие наступали в восемь и десять лет, всякий раз по поводам, которые находились в явной связи с содержанием невроза. Мать сама рассказывала ему Священную историю и, кроме того, велела няне читать ему о ней из книги, разукрашенной иллюстрациями. Главное значение при этом придавалось, разумеется, истории Страстей Господних. Няня, которая была очень набожна и суеверна, давала по этому поводу свои объяснения, но должна была также выслушивать все возражения и сомнения маленького критика. И если колебания и борьба, которые его теперь начали преследовать, в конце концов закончились победой веры, то это произошло не без влияния няни. То, что он мне рассказал как воспоминание о своих реакциях на знакомство с религией, встретило с моей стороны сначала решительное недоверие. Это, говорил я, не могло быть мыслями ребенка четырех с половиной – пяти лет; вероятно, он перенес в это раннее прошлое то, что явилось плодом размышлений тридцатилетнего взрослого человека[111]. Но пациент ничего и знать не хотел о такой поправке; его не удалось убедить в этом, как и во многих других различиях во взглядах между нами; связь между припоминаемыми им мыслями и симптомами, о которых он сообщал, как и то, что они вполне подходили к его сексуальному развитию, заставили меня в конце концов поверить ему. Я сказал себе тогда также, что критика учений религии, которую я не хотел допустить у ребенка, выполняется только самым минимальным числом взрослых людей. Я приведу теперь материал его воспоминаний и потом уже поищу путь, который ведет к его пониманию. Впечатление, произведенное на него рассказами Священной истории, было, по его словам, сначала неприятным. Сперва он возмущался страдальческим характером личности Христа, а потом всей совокупностью Его истории. Он направил свою критику против Бога‑Отца. Если Он, мол, так всемогущ, то это Его вина, что люди так дурны и мучают других, за что попадают потом в ад. Ему следовало бы сделать их хорошими; Он сам ответствен за все зло и все мучения. Он возмутился заповедью, требующей подставить другую щеку, если получишь удар по одной, и тем, что Христос на кресте желал, чтобы его миновала сия чаша, но также и тем, что не совершилось чуда, которое доказало бы, что Он – Сын Божий. Его острый ум был уже, таким образом, пробужден и с неумолимой строгостью вскрывал все слабые стороны освященной легенды. — 207 —
|