|
Судьба дала ему особенный повод освежить свою фобию волка в гимназическое время и сделать лежавшее в ее основе исходной точкой тяжелых комплексов. Учителя, преподававшего в его классе латынь, звали Вольф (волк). С самого начала он стал его бояться; однажды учитель его жестоко выбранил из‑за глупой ошибки‑оговорки, допущенной при переводе, и с тех пор он уже не мог освободиться от чувства парализующего страха перед этим учителем, страха, который вскоре перенесся на других учителей. Но и случай, при котором он ошибся в переводе, не был свободен от внутренних конфликтов. Он должен был перевести латинское слово «filius» (сын) и перевел его, употребив французское слово «fils» (сын) вместо соответствующего слова на родном языке. Волк все еще оставался отцом[98]. Первый преходящий симптом (passagere Symptom)[99], который появился у пациента во время лечения, относился еще к фобии волка и к сказке о семерых козлятах. В комнате, где происходили первые сеансы, находились большие стенные часы – против пациента, лежавшего отвернувшись от меня на диване. Я обратил внимание на то, что он время от времени поворачивался ко мне, смотрел на меня очень дружелюбно, как будто старался умилостивить меня, и затем переводил взор на часы. Я полагал тогда, что этим он выражает свое сильное желание поскорей закончить сеанс. Долгое время спустя пациент напомнил мне эту игру своей мимики и объяснил ее мне, рассказав, что самый молодой из семерых козлят спрятался в ящике стенных часов, между тем как шестеро остальных его братьев были съедены волком. Ему хотелось тогда сказать: «Будь добр со мной. Можно ли мне тебя не бояться? Ты меня не сожрешь? Может, мне спрятаться от тебя в ящике от часов, как тот самый молодой из козлят?» Волк, которого он боялся, был, несомненно, проекцией его отца, но страх перед волком был связан с условием вертикального положения. На основании своих воспоминаний он с полной определенностью утверждает, что изображения волка, как в сказке «Красная Шапочка», не испугали бы его, если бы волк, к примеру, лежал в кровати, а не шел на всех четырех лапах. Не меньшее значение имело положение, в котором он, согласно нашей реконструкции первичной сцены, видел женщину; но это значение осталось ограниченным в сексуальной области. Самым замечательным явлением в его любовной жизни по наступлении зрелости были припадки навязчивой чувственной влюбленности, которые наступали и вновь исчезали в загадочной последовательности, развивали в нем колоссальную энергию даже в периоды заторможенности и овладеть которыми было совершенно не в его власти. Полную оценку этой навязчивой любви я должен отложить вследствие особенно ценной связи ее с другими моментами, но здесь могу указать, что она была связана с определенным, скрытым для него условием, узнать о котором удалось только во время лечения. Женщина должна была занять положение, какое в первичной сцене мы приписываем матери. Крупную, бросающуюся в глаза попо он с юных лет воспринимал как самую привлекательную прелесть женщины; соитие сзади почти не доставляло ему наслаждения. Критическое соображение вполне оправдывает возможное здесь возражение, что такое сексуальное предпочтение, оказываемое задним частям тела, составляет общий характер лиц, склонных к неврозу навязчивости, и не оправдывает объяснения, приписываемого особенному впечатлению, имевшему место в детские годы. Оно входит в состав анально‑эротического предрасположения и относится к тем архаическим чертам, которыми отличается эта конституция. Coitus a tergo, more ferarum[100] можно ведь филогенетически рассматривать как более старую форму. Мы вернемся к этому пункту в дальнейшей дискуссии, когда приведем материал, касающийся бессознательных условий его любовного чувства. — 196 —
|