|
Так, истинное суждение, выявляя в данной речи данные обещания, выставляет на вид как ее лживость - ведь она берет в расчет будущее, которое, как говорят, одному Богу известно, так и ее двусмысленность - ведь она непрерывно выходит за пределы существа, которого касается, а становление ее происходит в отчуждении. В свою очередь, истинная речь, поинтересовавшись у истинного суждения о том, что оно значит, обнаружит, что, поскольку без помощи знака ничто продемонстрировано быть не может, одно значение всегда отсылает к другому, обрекая тем самым рассуждение на ошибку. Что же удивительного, если между Харибдой и Сциллой этих взаимных словесных упреков дискурс промежуточный - такой, где субъект, замыслив добиться признания, обращает свою речь к другому с учетом того, что он знает о своем бытии как данности - вынужден будет пуститься на хитрости? Так на самом деле и поступает любой дискурс, имеющий целью добиться от вас со-гласия (само это слово "до-биться" задает стратегию его достижения). И любой, кто принимал хоть малейшее участие в каком-либо начинании или просто в поддержке какой-либо человеческой инициативы, прекрасно знает, что даже когда соглашение по сути дела достигнуто, битва о словах продолжается, что очередной раз свидетельствует о могущественном влиянии посредника, в роли которого здесь выступает речь. Процесс этот приводит субъекта к вероломству, заставляя его дискурс лавировать между обманом, двусмысленностью и заблуждением. Но борьба за то, чтобы обеспечить мир столь непрочный, не оказалась бы самым обычным полем интерсубъективности, не будь человек вполне убежден (per-suad?) речью заранее, а это значит, что чувствует он себя в ней в своей стихии. Дело еще и в том, что человек, подчиняя свое бытие закону признания, прокладывает себе дорогу речи, что делает его доступным любому внушению. Тем не менее он застревает и безнадежно плутает в дискурсе убеждения, виной чему те нарциссические миражи, которые и определяют отношение "его Я" к другому. В результате вероломство субъекта, связанное с этим промежуточным дискурсом, настолько тесно, что окрашивает собой даже признания в дружбе, и усугубляется заблуждением относительно того, где эти миражи помещают его самого. Именно это Фрейд как раз и обозначил в своей топике как бессознательную функцию Я, указав впоследствии на дискурс запирательства как важнейшую ее форму [Verneinung, 1925]. Таким образом, идеальным условием анализа мы должны признать прозрачность миражей нарциссизма для аналитика, -прозрачность необходимую ему, чтобы приобрести восприимчивость к подлинной речи другого. Остается лишь понять, каким образом можно в его дискурсе эту речь распознать. — 330 —
|