|
Когда в ее стране после очередного вторжения произошла революция, г-жа С. с семьей спаслась бегством в Англию. Она продолжала выполнять функции прилежной работницы, которая всех веселит и развлекает, а дома посвящает себя мужу и сыну, содержа все и всех в невероятной чистоте. В частности, каждый день все одевались во все чистое, словно это было конкретным доказательством, что они не в концлагере. Г-жа С. сломалась, когда ее сын решил жениться, причем очень рано, и не на еврейской, а английской девушке. Она ощущала это как нарушение собственного долга перед убитой семьей, словно она не может теперь, через своего сына, заместить погибших. У нее началась жестокая депрессия, она страдала от нестерпимой боли в челюсти и в верхних зубах. Некомпетентный зубной врач удалил ей большую часть ее здоровых зубов, но боль не уменьшалась. Г-жа С. подчинялась без слова протеста грубому лечению и пыталась носить протез, который тоже причинял ей острую боль. Позднее, при анализе, мы поняли, какие эмоциональные переживания лежали в основе ее зубной боли. Вслед за тем г-жа С. совершила серьезную суицидную попытку, была госпитализирована и лечилась у психиатра. Потом ее направили ко мне. Наша совместная работа не была основана на житейских взаимоотношениях, в которых базальное доверие установилось много лет назад, и потому начало ее анализа было совершенно иным, чем в случае г-жи В. Г-жа С, миниатюрная, чрезвычайно привлекательная и очень следящая за собой женщина, выглядела много моложе своих лет и всегда являлась на сеанс в сопровождении друга, который оставлял ее у меня, а потом заходил за ней. Прошло несколько месяцев, прежде чем она почувствовала себя в безопасности в лечебном союзе со мной настолько, чтобы приходить на сеансы без сопровождения. Между ней и ее другом не могло быть сексуальных отношений, он был импотентен, но он оберегал ее и был добрым. Мужу г-жи С. не было позволено привозить и забирать ее. Позднее в ходе анализа мы поняли значение этого конкретного, телесного воплощения второго мужчины. Г-жа С. не могла лечь на кушетку и все время сидела напротив меня, напряженно глядя мне в лицо, следя за моей реакцией на ее рассказ. Тогда-то я и поняла, что читать документы, касающиеся Аушвитца, и говорить с живым свидетелем — аффективно совершенно разные вещи. Мое естественное сочувствие к женщине, проявившей столько силы, к женщине, чья жизнь в то же время вместила столько боли, помогло мне принять то, как г-жа С. структурировала анализ, и не относить это к сопротивлению, которое следует преодолеть в интересах проработки проблем пациентки. Мой аффективный ответ на ее историю, которую она рассказывала так спокойно, словно все это происходило с кем-то другим, был мучительным. Я чувствовала то горе и жалость, то ужас и гнев на бессмысленную лагерную жестокость, бесчеловечность и унижения. Но я не была всецело или беспомощно переполнена моими переживаниями, как это произошло при анализе г-жи В., я смогла сохранить мое аналитическое Собственное Я, как и г-жа С. сохранила в лагере часть своего наблюдающего Эго. — 110 —
|