|
Сам он пишет о себе: "Я дитя века, дитя неверия и сомнения, до сих пор (1854 г), даже и до гробовой крышки" а к концу жизни ссылаясь на Великого Инквизитора и главу о детях в братьях Карамазовых говорил, что "нет и не было до него такой силы атеистических выражений, стало быть не как мальчик я верую во Христа и Его исповедую, а через большие сомнения моя осанна прошла как говорит у меня в том же роле черт". Такую же полярность мы видим и в героях романов, которые ведут начало от Достоевского, как человека Раскольников и Порфирии Петрович в романе "Преступление и наказание", князь Мышкин и Рогожин в "Идиоте" ясность, смирение и вера старца Зосимы и бунт Ивана Карамазова, ясность и чистота Алеши Карамазова и глубокое, моральное уродство ("инфернальность") Федора Карамазова и Смердякова, безудержная власть влечений и аффектов у Димитрия, сменяющаяся глубоким покаянием, жаждой избавления путем страданий и т. д. И, наконец, в жизни самого Федора Михаиловича соединение надлома, надрыва, самоказнь, сознание себя неисправимым грешником и пророческий характер выступлений, вершиной которого была речь о Пушкине. Он сознавал себя пленником своей судьбы и болезни и вел с ней борьбу. Двойственность, двойничество — судьба не только его героев, многие из которых гибнут в борьбе со своими двойниками. Двойничество он сознавал и в себе, и к концу жизни подводит итоги своего опыта борьбы с ним. Еще до каторги, как видно из письма к брату Михаилу, знает, что он болен, что хотя глубокая депрессия преодолена, но "болезнь осталась при мне". А в 1867 г пишет Майкову, характер мой больной и я предвидел, что она (Анна Григорьевна) со мной намучается "[†] А незадолго до смерти он в письме так анализирует двойственность: "Эта черта свойственна человеческой природе вообще. Человек может конечно, вечно двоиться и конечно, будет при этом страдать; надо найти себе исход в какой-либо деятельности, способной дать пишу духу, утолить жажду его. Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую влагаю все мои старания, все радости и надежды мои и даю этой деятельностью исход". И так, пред нами пример больной личности гения, который был человеком исключительной силы. Каторга "переломила его жизнь надвое, но не сломила его". Он жил на 15 лет дольше Гоголя, но до конца своих дней сохранил творческие силы, критическое отношение к болезни, к своему характеру и живое сочувствие к людям. Двойничество было трагедией больного гения и его героев. Но он сохранил, как писал о нем Страхов, "глубокий душевный центр, определяющий все содержание ума и творчества'', из которого исходила энергия, оживляющая и преобразующая всю деятельность (II). Поражала всегда неистощимая подвижность его ума, не иссякающая плодотворность его души. Он не оказывался от СОЧУВСТВИЯ к самым разнородным и даже противоположным явлениям, как скоро сочувствие к ним успевало в нем возникнуть. — 29 —
|