|
Как следствие упомянутого непроизвольного умозаключения (облечется ли последнее в словесную форму или нет — все равно), у больного возникает и непрерывно поддерживается неприятное чувство внутренней раскрытости: больному нельзя сделать ни малейшего внутреннего движения без того, чтобы не почувствовать, что всякое такое движение (мысль или чувство — одинаково) в тот же момент становится открытым для других людей. В первое время это чувство бывает в высокой степени мучительным, потому что в сущности оно есть не что иное как чувство глубочайшего стыда. О положении больного, у которого вдруг все мысли стали открытыми для окружающих, может дать некоторое понятие сравнение с положением стыдливой девицы, с которой, в многолюдном собрании, например, на балу, сразу, по необъяснимому для нее волшебству, спадают все одежды, и она остается в ярком свете люстр под устремленными на нее взорами сотни глаз блестяще разодетых гостей, абсолютно нагой. С течением времени мучительность этого чувства ослабевает; однако в острых и подострых формах идеофрении больной не перестает испытывать внутреннюю неловкость до тех пор, пока не начнут ослабевать галлюцинации слуха. В хронической идеофрении, где чувство внутренней открытости ни на один день не покидает больного иногда в течение нескольких лет, и здесь является своего рода привычка. Впрочем, у некоторых хроников ощущение некоторой неловкости остается довольно долго. В зависимости от этого явления у больных иногда развивается, так сказать, вынужденная нравственная опрятность; они стараются содержать свой внутренний мир в таком благообразии, чтобы нечего было стыдиться перед постоянно заглядывающей туда публикой, подобно тому, как многие богатые буржуа держат в порядке и чистоте «парадные» комнаты своего жилища только потому, что в этих комнатах бывают принимаемы посторонние люди. Больной Пузин… (выписан из больницы здоровым), ощутив, что все его мысли и чувствования, до самых мельчайших, открыты окружающим, был настолько подавлен мучительным стыдом, что в продолжение нескольких недель безмолвно лежал на кровати с устремленными в потолок или в стену глазами и напрягал все силы, чтобы подавлять в себе всякое внутреннее движение, мысленное и чувствовательное, стараясь, таким образом, превратить свое сознание в tabula rasa. Понятно, что окружающим ничего не сообщалось из сознания больного в те минуты, когда там в самом деле ничего не было. Несколько месяцев спустя, уже на дороге к выздоровлению, когда путем рефлексии он вполне убедился в субъективном происхождении «голосов», он еще не мог отделяться от непосредственного чувства, говорившего ему, что мысли его передаются окружающим лицам (галлюцинаторно слышимые фразы в этот период болезни чаще всего срывались, как казалось больному, с уст окружающих его людей). В особенности сильно ему приходилось стыдиться всякий раз, когда у него случайно возникала какая-нибудь банальная идея или мимолетное нехорошее чувство, и это тем более, что тогда с уст окружающих лиц неизбежно срывались (галлюцинации слуха) по адресу больного нелестный эпитет, саркастическое замечание и т. п. По выздоровлении Пуз… говорил, что чувство внутренней раскрытости было главной причиной того, что значительную часть своей болезни он имел вид совершенной пришибленности. — 74 —
|