|
Зорба вновь замолчал. Он подкрутил свои усы, наполнил стакан до краёв холодной водой и выпил, не отрываясь. - Что же произошло на Крите, Зорба? Расскажи! - Чего тут разглагольствовать! - сказал Зорба с некоторым раздражением. - Я же тебе говорил, что мир этот сложен, а человек не что иное, как большая скотина. Большая скотина и великий Господь. Один негодяй из числа восставших, он пришёл из Македонии вместе со мной, его звали Йоргой, бандит с большой дороги, свинья зловонная, так вот он плакал. «Чего же ты плачешь, Йорга, будь ты проклят? - говорю я ему, а у самого слёзы в три ручья текут. - Почему ты плачешь, свинья ты этакая?» Так он бросается меня обнимать и скулит, как ребёнок. Потом этот скряга вытаскивает кошель, высыпает себе на колени золотые монеты, наворованные у турок, и бросает их в воздух целыми пригоршнями. Ты понимаешь теперь, хозяин, что такое свобода! Я встал и поднялся на палубу, подставив лицо резким порывам морского ветра. «Вот что такое свобода, - думал я. - Иметь страсть, собирать золотые монеты, а потом вдруг забыть всё и выбросить своё богатство на ветер. Освободиться от одной страсти, чтобы покориться другой, более достойной. Но разве не является всё это своего рода рабством? Посвятить себя идее во имя своего племени, во имя Бога? Что же, чем выше занимает положение хозяин, тем длиннее становится верёвка раба? В этом случае он может резвиться и играть на более просторной арене и умереть, так и не почувствовав верёвку. Может быть, это называют свободой?» К концу дня мы высадились на песчаном берегу. Белый песок, словно просеянный сквозь тончайшее сито, олеандры ещё в цвету, фиговые деревья, цератонии и дальше справа низкий серый холм без единого деревца, похожий на лицо лежащей навзничь женщины, чья шея исполосована тёмно-коричневыми жилами лигнита. Дул осенний ветер. Медленно проплывали рваные облака, накрывая ползущей тенью землю. Другие облака угрожающе поднимались в небо. Солнце то сверкало, то вновь скрывалось, и лик земли то ярко освещался, то снова темнел, словно живое взволнованное лицо. Я остановился на минуту на песке и осмотрелся. Предо мной простиралось священное уединение, - печальное, чарующее, как пустыня. Буддийская поэма отторглась от земли и проникла в самые глубины моего существа. «Когда же, наконец, останусь я в одиночестве, без товарищей, без радости и печали, с одной только святой уверенностью, что всё вокруг не что иное, как сон? Когда же одетый в рубище, не имея желаний, уединюсь я, счастливый, в горах? Когда же без страха видя, что тело моё - болезнь и преступление, старость и смерть - я, свободный, преисполненный радости, укроюсь в лесу? Когда? Когда же? Когда?» — 20 —
|