|
– Виктор! – кричала Фенелла. – Виктор! Иди сюда! Но парализованный Краббе глазел, открыв рот, на вилявшую бедрами партнершу Нэбби Адамса. Красная копна волос, стильный саронг, веселое, брошенное Краббе приветствие: – Табек, пгуан, – ловкие ноги на высоких каблуках, зад ходуном ходит. Это был Ибрагим. – Виктор! Иди сюда сейчас же! Вскоре, упавшие духом, побрели к машине, поехали домой. Вел Нэбби Адамс, с чрезмерной осторожностью, со старушечьей дотошностью: – Чего этот мужик собирается делать? Собирается тут повернуть или прямо поедет? Хотелось бы мне, чтоб он сообразил. Эта женщина будет дорогу переходить или нет? – Но вскоре подогнал «абеляра» к освещенной веранде пансиона Лайт. Последовала пауза. Потом Нэбби Адамс сказал: – Не возражаете, если я воды зайду попить? В горле пересохло. Они поднялись. Нэбби Адамсу дали теплую бутылку пива «Тигр». Алладад-хан сидел в медитации, опустив голову на руки. Нэбби Адамс долго ворчливо говорил с ним на урду. Время от времени Алладад-хан давал стонущие ответы. Фенелла вдруг расплакалась, бросилась в спальню. Краббе пошел за ней. – В чем дело, дорогая? – Ох, ничего не получится, ничего не получится, – завывала она. – Стараешься с ними сблизиться, а они, а они, а они… – Да, милая? –…пользуются. Потому просто, что я была там единственной белой женщиной. Они меня… они меня… – Да, милая? –…за шлюху приняли или еще за кого-то. И начали драться, – рыдала она в потолок, затянутый паутиной. – Ничего, дорогая. – Краббе держал в объятиях вспотевшее дрожавшее тело. – Они так не обращались… с другими, – шмыгала она. – Всё мем, мем; да, мем, нет, мем… – Это никакого значения не имеет, милая. – Я поеду домой, – объявила Фенелла. – Я не вынесу. Они все плохие… плохие. – Это мы потом обсудим, дорогая, – сказал Краббе. – Теперь просто вытри глаза и пойди пожелай доброй ночи той парочке. Виктор Краббе вернулся к гостям, а гостей больше не было. Так, по крайней мере, казалось. А потом он услышал с веранды пульсирующий довольный храп. В плантаторском кресле растянулся Нэбби Адамс, сильно превышая его размерами, заснул в мятой рубахе и мятых штанах. Слегка заворочался, во сне чуя чье-то присутствие, поднял кожаные веки, немного поговорил на урду. Потом открыл глаза шире, сказал: – Всего пять минут, – снова закрыл, поудобней устроился и захрапел. Это была первая из многочисленных пятиминутных передышек, растянутых принципом относительности времени до зари или почти зари, которые он провел в этом доме. Из уборной слышались громкие позывы к рвоте, молитвы, стоны, покаяние. — 66 —
|