Время прощаться

Серенити сквозь зубы произносит:

— Милая, садись в машину.

Полицейский хмурится.

— Прошу прощения!

С громким вздохом я сажусь в «фольксваген».

— Спасибо за беспокойство, — благодарит Серенити, включает левый поворот и вливается в поток машин, который движется со скоростью десять километров в час.

— Если так ехать, пешком я бы добралась быстрее, — бормочу я.

Я роюсь в хламе, лежащем в ее машине: резинки для волос, обертки от жвачки, чеки из закусочной «Данкин доунатс». Объявление о продаже ткани фирмы «Джо-Энн», хотя, насколько я знаю, Серенити рукоделием не занимается. Половина овсяного батончика. Шестнадцать центов и долларовая банкнота.

Я рассеянно беру доллар и начинаю складывать из него слона.

Серенити наблюдает, как я складываю, придавливаю и переворачиваю бумагу.

— Где ты этому научилась?

— Мама научила.

— Ты что, семи пядей во лбу?

— Она научила меня в свое отсутствие. — Я смотрю на Серенити. — Вы удивитесь, узнав, сколь многому можно научиться у человека, который обманул твои надежды.

— Как твой синяк? — спрашивает Серенити.

Это идеальный повод сменить тему. Я едва сдерживаю смех.

— Болит.

Я беру законченного слоненка и ставлю его на приборную панель рядом с радиоприемником. Потом откидываюсь на сиденье, вытягиваю ноги. У Серенити руль обмотан чем-то синим и пушистым и напоминает чудище, с зеркала заднего вида свисает вычурный крест. Кажется, нет двух более несовместимых вещей, и я думаю: неужели человек может так крепко держаться за убеждения, которые на первый взгляд кажутся взаимоисключающими?

Неужели отец с матерью оба виноваты в том, что случилось десять лет назад?

Неужели мама оставила меня, но до сих пор продолжает любить?

Я смотрю на Серенити, на ее пронзительно розовые волосы, на слишком узкий леопардовый жакет, в котором она похожа на сосиску. Она напевает песню Ники Миная, но перевирает слова, и даже радио выключено. Над такими, как она, легко смеяться, но мне нравится, что она не извиняется за себя: даже когда ругается в моем присутствии, даже когда люди в лифте таращатся на ее макияж (который я бы назвала «гейша-клоун») и даже тогда — и это попрошу отметить! — когда она совершила колоссальную ошибку, которая стоила ей карьеры. Может быть, она и не очень счастлива, но обязательно будет. О себе я такого сказать не могу.

— Можно вопрос? — спрашиваю я.

— Конечно, милая.

— В чем смысл жизни?

— Господи, девочка! Это не вопрос, это философия. А вопрос вот какой: «Эй, Серенити, не могли бы мы заехать в «Макдоналдс»?»

Я так просто не сдамся. Человек, который постоянно общается с духами, не может просто болтать о погоде и бейсболе.