|
— Здесь живет Артур, — прошептал мне Франц, имея в виду своего бывшего школьного приятеля. Это меня ничуть не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец ездил покупать подарок маме на Рождество — пару модных кожаных сапожек, сшитых сапожником-евреем. Нам приказали: 1. Не портить имущество немцев-неевреев, не угрожать их жизни. 2. Не разграблять еврейские дома и магазины, а только ломать. 3. Иностранцы — даже если они евреи — не должны подвергаться насилию. Герр Золлемах вложил мне в руку тяжелую лопату. — Вперед, Райнер, — сказал он, — накажи этих свиней по заслугам! Темноту ночи разрезало пламя факелов. Воздух был наполнен криками и дымом. Словно непрекращающийся дождь, слышался звон бьющегося стекла, и осколки хрустели у нас под сапогами, когда мы бежали по городу, вопя изо всех сил и разбивая витрины магазинов. Мы вели себя дико и разнузданно, страх вместе с п?том высыхал на нашей коже. Даже Франц, который, насколько я видел, не разбил ни одной витрины, бежал раскрасневшийся, со слипшимися от пота волосами — затянутый в водоворот безумия толпы. Было непривычно получить приказ что-то разрушать. Мы были послушными немецкими мальчиками, которые хорошо себя вели, которых мамы ругали за разбитую лампу или чашку. Мы росли в крайней бедности и потому понимали ценность чужих вещей. И все же этот мир, наполненный огнем и неразберихой, стал последним доказательством того, что мы попали, как Алиса, в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все изменилось. И доказательство тому — сверкающие осколки у нас под ногами. Наконец мы добежали до дома, куда я заходил с отцом, — до крошечной сапожной мастерской. Я подпрыгнул, ухватился за вывеску, рванул ее, и она осталась болтаться на одной цепи. Я ударил острием лопаты в витрину, просунул ее через торчащие острые стекла, вытащил обувь — десяток пар сапог, туфель-лодочек, мокасин — и швырнул их в лужу. Члены штурмовых отрядов стучали в дома, вытаскивали хозяев прямо в пижамах и ночных сорочках на улицу и гнали в центр города. Они сбивались небольшими группками, закрывая собой детей. Одного отца заставили раздеться до белья и танцевать перед солдатами. — Kann ich jetzt gehen ? — молил мужчина, вращаясь как заведенный. («Теперь я могу идти?») Не знаю, что на меня нашло, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, наверное, заметив мою гладкую, небритую кожу и юное лицо, вцепилась в мой сапог. — Bitte, die sollen aufh?ren! — взмолилась она. («Пожалуйста, заставьте их остановиться!») Она рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руку. Я не хотел, чтобы на меня попали ее слезы, сопли и слюни. Ее горячее дыхание и пустые слова упали мне в ладонь. — 101 —
|