|
Лишь после того как сотрудники Парковой службы отъехали прочь, девушки разорвали свою живую цепочку. Потирая затекшие руки, они вернулись в дом, не бросив даже мимолетного взгляда на нас, высыпавших на соседские лужайки. Чейз Бьюэлл слышал, как, поднимаясь на крыльцо, Мэри сказала: «Они еще вернутся». Мистер Патц, стоявший в числе других наблюдателей, вспоминал: «Я был на их стороне. Когда парни из Парковой службы укатили, я чуть в ладоши не захлопал». Дерево выжило, на какое-то время. Руководствуясь своими списками, Парковая служба двинулась дальше по улице, спиливая вязы в нашем квартале, но больше ни у кого не хватило решимости воспротивиться. Так ушел в небытие вяз Бьюэллов, вместе с качелями из автомобильной покрышки; вяз Фузилли исчез, как и не бывало, в один прекрасный день, пока мы не вернулись из школы; да и вяз Шалаансов тоже сгинул. Вскоре Парковая служба занялась другими кварталами, хотя забыть о наших вязах нам, да и сестрам Лисбон тоже, не давал все тот же навязчивый стрекот пилы. Начался бейсбольный сезон, и мы потерялись в зелени игровых полей. В старые времена мистер Лисбон порой приводил девочек посмотреть игры городских команд, и они сидели рядком на трибуне, как и все вокруг, завороженные зрелищем. Мэри, улучив минутку, подходила поболтать с девчонками из «группы поддержки». «Ей хотелось стать одной из нас, но мать ни за что не разрешила бы, – рассказала нам Кристи Маккалхан. – Я показывала ей, бывало, основные движения, и у нее совсем неплохо получалось». Еще бы, мы-то сами уж точно предпочитали смотреть на сестер Лисбон, а не на дурацкую «группу поддержки». Когда счет бывал почти равным, они кусали кулачки и верили, что каждый мяч, взмывавший высоко над полем, принесет «нашим» желанную победу. Они качали головами, а потом, как раз когда мяч падал, не долетев до зоны, в рукавицу дальнего игрока, вскакивали, готовясь завопить от восторга. В год, когда произошли все эти трагедии, девушки не посетили ни единой игры, да мы и не ожидали встретить их на стадионе. Постепенно мы перестали высматривать их лица на зрительских местах и забираться под трибуны, чтобы увидеть то немногое, что можно было различить издалека – сестры Лисбон, вид со спины. * * * Хотя мы сочувствовали сестрам и продолжали думать о них, они потихоньку начали ускользать от нас. Их образы, которые мы лелеяли в памяти, – в одних купальниках девушки перепрыгивают через садовый водомет или убегают от тугого шланга, похожего на гигантскую змею, – стали тускнеть, и неважно, с каким благоговением мы вспоминали их в те интимные моменты, когда лежали в кровати рядом с двумя перетянутыми ремнем подушками, изображавшими спящую подругу. Мы больше не могли в точности воссоздать внутренним слухом мелодию их высоких голосов. Даже жасминовое мыло, купленное в «Якобсенс», бережно хранимое в старой хлебнице, пахло теперь, как размокший коробок спичек. Тем не менее то обстоятельство, что девушки медленно тонули в толще времени, не овладело нашим сознанием до конца, и в отдельные дни, едва проснувшись, мы окунались в мир, не изведавший боли: мы потягивались, выбирались из постели, и только протирая глаза у окна, вспоминали об умирающем через улицу доме с почерневшими от пыли стеклами, прятавшими от нас девушек. Истина была проста: мы начинали забывать сестер Лисбон, но ни о ком другом думать не могли. — 102 —
|