Субмарина

Следующие пять минут – кино. Кино, в котором албанец звонит по мобильнику. Кино, в котором приходят друзья албанца со спортивной сумкой. Кино с купюрами в прозрачных пакетах.

Мы с албанцем едем по Нёреброгаде. Он не разговаривал со мной с того момента, как мы покинули гостиницу, и он помог мне спуститься с лестницы и выйти на улицу. Достает кредитку. Остановившись на красный, с помощью карточки отделяет дозу и насыпает ее в конверт из бардачка. Сует в карман моей куртки. Теперь мне хватит до следующего вторника.

Мы с Мартином едим бифштексы с соусом из баночки, чипсы. Я засыпаю перед телевизором под аккомпанемент старой датской комедии. Проснувшись ночью, отношу Мартина в кровать и делаю еще одно вливание.

25

По телефону говорят, что мне лучше присесть. Что меня пытались найти, звонили вчера и позавчера. Что с мамой нехорошо. Ее состояние ухудшилось. Так они это сформулировали. Нет чтобы сразу перейти к делу – как же, так нельзя, сначала я должен привыкнуть к мысли, к тому, что все плохо. Знаком мне этот подход. Так они поступают, так их учили. Сижу, прижимая к уху трубку, одновременно приглядывая за Мартином на кухне, вижу, как он наливает в хлопья молоко, чуть не расплескивает, но в итоге справляется. Мне говорят, что мама умерла. Что меня искали. Просят сегодня прийти в больницу. Сначала я отвечаю, что сегодня не могу, нет времени. Прошу их обратиться к брату. А мне сегодня крайне неудобно. Они полагают, мне лучше прийти сегодня. Нужно уладить определенные формальности. Брат не берет трубку. Они мне все объяснят при встрече. Сегодня.

В больнице спрашивают, хочу ли я ее видеть. Меня встретила любезная медсестра с пучком. Не отвечаю. Не знаю, хочу ли я видеть мать.

Меня отводят в часовню. Снимают белое покрывало с ее лица. Она. Мертвая. Почти серая. На щеке – отпечатки дышавших за нее шлангов.

Потом угощают кофе, со мной говорит медсестра, рассказывает о практических моментах. Дает номер телефона, по которому можно позвонить, если будут вопросы.

Мы сидим на диване. Я только что сказал ему, что бабушка умерла. Бабушка просто уснула, она не страдала. Когда он вырастет, то узнает, что так говорят всегда. Никто не страдает, все тихо засыпают. Что значит «она уснула», папа? То, что она умерла. Он катает по столику красную пожарную машину. Пластмассовые колесики перемалывают крошки и остатки нераскрывшихся рисовых зерен от вчерашнего китайского фастфуда.

Он смотрит на меня, снова опускает глаза. Расстроен ли он? Возможно. Расстроен ли папа? Возможно. А где она теперь? Спрашивая, он смотрит на машинку, теребит пожарную лестницу, с помощью колесика сбоку можно поднимать лесенку для эвакуации при пожаре. Где она теперь? Когда умерла его мать, вопрос не возник, и мне удалось эту тему замять. Слишком зол был, не знал, что сказать. Не знаю, солнышко, попадают ли наркоманы на небо. Попадают ли на небо матери, которые не могут оставить свою руку в покое, которые колются до беспамятства? Которые втыкают в руку иглу, хотя дома их ждут возлюбленный и сын, а потом выскакивают перед летящей машиной, – попадают ли они на небо? Ближе к самоубийству ведь быть нельзя, правда, солнышко? А самоубийцы на небо не попадают, правда? Разве это не хуже, чем самоубийство? Заколоться до смерти, насрать на тех, кто тебя любит? Иметь любовь, ребенка и думать только о двух часах сладкого покоя? О приходе, когда героин проникает в кровь, когда он проникает в сердце и мозг.