|
И совсем было решаю, что жить незачем, как замечаю, что с некоторым интересом рассматриваю длинного крепкого парня в тёмных кудрях, с широкими запястьями и тихо так, ангельски, улыбаюсь. Потому что жить, может, и незачем, но жеребцы это большая радость. Потом, конечно, беру себя за руку и опять иду скорбно, но где-то в глубине души поселяется уверенность, что я не совсем пропащая, и арбузы тоже ягоды, а мужчины ниже метра девяносто — это всё-таки какое-то издевательство. В издательстве новый зелёный чай с жасмином в нарядной жестяной коробочке. Пишут, элитный сорт, расфасованный в пакетики, которые, в свою очередь, заботливо упакованы по пять штук в фольгу для пущей сохранности. И вот мы вскрываем жестянку, а фольги-то и нету, нету фольги, пакетики так лежат. — Где фольга? — спрашиваю я. Майя, очень ответственный редактор, некоторое время роется в коробке с усердием котика, исследующего новый наполнитель: — Нет. — Там должна быть фольга! Вот, вот написано! — Марта, не волнуйтесь. Подумаешь! Просто это очень-очень свежий чай, его так спешили упаковать, что не успели положить фольгу. — Майя замечательно умеет объяснять, почему кто-нибудь не сделал что-нибудь как следует. Я вдруг впадаю в сильное волнение: — Где моя фольга? Где мои блёстки? Где мой пантон? Где мой выборочный лак?! Верстальщик, проходящий мимо по своим тайным верстальным делам, прислушивается и понимающе кивает — опять автор буянит. Заболела ангиной и отчего-то несколько повредилась рассудком. Написала Глории опрометчивое письмо, после которого она немедленно примчалась в гости. Нажаловалась ей на мужчин-падальщиков, охочих до полумёртвых женщин. Я, говорю, лежу тут, вся в поту, а они кружат. — Это феромоны их привлекают, — сказала Глория. — Да ладно, какая радость в запахе болезни, даже коту вон ко мне подходить противно, — а сама запомнила. Мне было так плохо, так плохо, а вечером вернулся Дима, и я неприятным голосом выдвинула ему ряд претензий: 1. Мужчины — падальщики. 2. Коту — противно. 3. И я хочу вести бурную ночную жизнь. (Насчёт логики даже не заикайтесь, говорю же — болела.) — Почему, — стенала я из-под одеяла, — почему я всё время должна спать дома? Все, как люди, нажираются по ночам в «Маяке» и дерутся, а я? Хочу ходить по кабакам и смотреть на богему, как Хемингуэй! — У него не было семьи? — Да он раз шесть женился. — Вот-вот. — Мне теперь разводиться, чтобы пойти по кабакам? Какая-то проклятая жизнь: когда была подростком, мама всё запрещала, потом — «молодой жене нельзя», а теперь, теперь, когда стала почти старенькая… — Я сделала паузу, но возражений не последовало. Что ж, ему же хуже: — Почему я не могу теперь шляться по ночам?! Хочу напиваться и буянить, напиваться и буянить! — 70 —
|