|
Но пристальнее всего нужно следить за женщинами-заключенными, — сказал он. — Уж они-то могут пронести целый тостер. Тогда мне казалось это смешным. Сейчас — нет. Полицейский снимает перчатки и швыряет их в мусорную корзину. Потом протягивает мне мешок для белья. В нем синий комбинезон, какие-то футболки, белье, тапки для душа, полотенце. Это подарок-комплимент от дежурного, — говорит он. — Если появятся вопросы, можешь позвонить портье. — Он заливается смехом, как будто сказал что-то смешное. Меня ведут к медсестре, где измеряют давление, осматривают глаза, уши, засовывают термометр в рот. Когда она наклоняется, чтобы прослушать легкие стетоскопом, я шепчу ей на ухо: Это ошибка. Прошу прощения? Я осматриваюсь, чтобы удостовериться, что дверь закрыта и мы одни. Мое место не здесь. Медсестра поглаживает меня по руке. Да, милый, мое тоже. Она отводит меня к другому полицейскому, который ведет меня в недра тюрьмы. Через каждые несколько шагов мы про ходим двойные двери, по обе стороны которых на контрольно-пропускных пунктах стоят охранники, которые поочередно открывают и закрывают двери. Когда мы проходим через очередную дверь, конвоир лезет в корзину и протягивает мне еще один мешок. Простыни, одеяла и наволочка, — говорит он. — Смена белья каждые две недели. Я здесь всего лишь на выходные, — объясняю я. Он даже не смотрит на меня. Как скажешь. Мы идем по лестнице, и каждый раз, когда я ставлю ногу на ступеньку, раздается металлический лязг. Камеры по одну сторону прохода. В каждой двухъярусная койка, раковина, унитаз, телевизор с пластмассовой обшивкой, чтобы видны были детали. Почти все заключенные в камерах, которые мы проходим, спят. Те же, кто не спит, завидев меня, свистят или окликают. Свежее мясо, — долетает до меня. — Ого, к нам малышка пожаловала. Я ловлю себя на том, что вспоминаю слова отца, когда я впервые приблизился к вольеру с волками: «Они узнают, если у тебя участится сердцебиение, поэтому не показывай им, что боишься». Я смотрю прямо перед собой. Часы у меня конфисковали, но уже явно наступил вечер — через несколько часов я отсюда выйду. И опять я слышу голос отца. «Мне сложно описать чувство, которое охватило меня, когда я впервые заперся в вольере. Вначале все, что я ощущал, — полнейшая паника». Верн, — говорит конвоир, останавливаясь перед камерой, где находится только один заключенный, — принимай соседа. Это Эдвард. Он отпирает дверь и спокойно ждет, пока я войду. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь отказывался сюда заходить? Упирался, цеплялся за прутья решетки, за перила лестницы? — 130 —
|