|
Дорис посмотрела на Джона, который сидел, неестественно выпрямившись, и следил за репортажами из какой-то истерзанной войной бывшей советской провинции. Казалось, будто ему снова шесть, он снова болен и старается быть паинькой. Чувства, вызванные незадавшимся днем, сделали поворот на сто восемьдесят градусов, и Дорис всем сердцем, совершенно неожиданно, перенеслась на несколько десятков лет назад в Нью-Йорк, когда Джон был ребенком, который не хотел болеть или быть обузой. Жалюзи были опущены, но позднее вечернее солнце просачивалось сквозь щели. У Дорис возникло ощущение, что если она рискнет выйти на улицу, то горячий желтый воздух облепит ее тело, как желатин. Она вздохнула, и ей вдруг расхотелось пить дальше. Она ощутила неприятный холод и почувствовала себя старой. Ей хотелось ударить Джона, хотелось обнять его. Хотелось выбранить за безрассудство, сказать ему, как она сожалеет о том, что ее не было с ним там – среди равнин и пересохших рек, холмов и каньонов, и что она не молила Бога, или Природу, или даже солнце избавить ее от бремени воспоминаний, от ощущения, что она живет уже слишком долго, ощущения, которое появилось у нее в самом начале жизни. – Джон… – позвала она. Он обернулся. – Да, мам? – Джон… – она старалась подобрать слова. Джон выключил звук. – Джон, когда тебя не было… когда ты ушел бродяжничать несколько месяцев назад, ты… – Что я, мам? – Тебе удалось найти?.. Она снова умолкла. – Что, мам? Спрашивай. Дорис по-прежнему молчала. – В чем дело, мам? Джон не на шутку встревожился. И вдруг ее словно прорвало, и слова потекли сами собой: – Тебе удалось хоть что-то найти, пока ты бродил неизвестно где? Хоть что-то? Что-то, о чем ты мог бы рассказать мне и заставить меня почувствовать, что все это было не зря, что была хотя бы одна крохотная причина, пусть даже самая маленькая и неощутимая, которая вознаградила бы меня за все те ночные страхи, которых я натерпелась, пока тебя не было? Дорис увидела, что глаза Джона раскрылись широко, религиозно. Ей моментально стало противно и стыдно за свою вульгарность, и она начала извиняться, хотя Джон сказал, что извиняться не надо. Но Джон знал, что мать на него зла из-за того, что он, если смотреть со стороны, совсем не изменился в свои тридцать семь, потому что он по-прежнему был одинок и потому что она уже давно утратила надежду, что он когда-нибудь приспособится к жизни, обзаведется семьей и потомством, как сыновья других женщин из ее читательского кружка. — 126 —
|