|
Поэтому опять-таки не удивительно, что в девяностых теория доктора Люса подверглась нападкам. Новорожденный уже не являлся чистым листом, но нес в себе информацию, предопределенную генетикой и эволюцией. И моя жизнь стала средоточием этих споров, так как отчасти во мне и видели возможность их разрешения. Сначала, когда я исчез, доктор Люс изо всех сил старался меня отыскать, чувствуя, что упускает свою величайшую находку. Однако позднее он, вероятно, понял, почему я сбежал, и пришел к выводу, что я скорее противоречу его теории, нежели подкрепляю ее. И он начал уповать на то, что я не стану высовываться и куда-нибудь уеду. Он написал и опубликовал статьи обо мне и теперь молился, чтобы я не объявился и не опроверг их. Однако все не так просто. Я не укладывался ни в одну из этих теорий. Ни в теорию биологов-эволюционистов, ни в теорию Люса. Мой психологический портрет не согласовывался и с лозунгом эссенциализма, который был популярен среди участников движения гермафродитов. В отличие от остальных гермафродитов, о которых сообщалось в прессе, я никогда не ощущал себя не в своей тарелке будучи девочкой. Я до сих пор чувствую себя неловко среди мужчин. Перейти в их лагерь меня заставили страсть и свойства моего организма. В двадцатом веке древнегреческая идея рока была перенесена генетикой на клеточный уровень. Однако только что начавшееся тысячелетие принесло с собой нечто новое. Вопреки всем ожиданиям наш генетический код оказался прискорбно несовершенным. Выяснилось, что у нас всего лишь тридцать тысяч генов вместо предполагавшихся двухсот тысяч. То есть чуть больше, чем у мыши. И теперь появляется довольно интересное предположение, пусть пока весьма смутное, компромиссное и неопределенное, и тем не менее: предуготованной судьбы нет, и все определяется нашим свободным волеизъявлением. Биология дает нам мозг. Жизнь превращает его в сознание. И по крайней мере в 1974 году в Сан-Франциско жизнь делала все возможное, чтобы я понял это. И опять запах хлорки. Мистер Го безошибочно ощущает этот признак бассейна, заглушающий даже аромат девицы, сидящей у него на коленях, и маслянистую вонь попкорна, которой до сих пор пропитаны старые киношные кресла. Откуда бы ему здесь взяться? Он втягивает носом воздух. – Тебе нравятся мои духи? – спрашивает девица по имени Флора, сидящая у него на коленях. Но мистер Го не отвечает. Он никогда не обращает внимания на девиц, которым платит за то, чтобы они ерзали у него на коленях. Больше всего ему нравится, когда одна девица прыгает на нем, а другая танцует на сцене вокруг блестящего шеста. Мистер Го – многостаночник. Но сегодня он не в состоянии концентрировать внимание на нескольких объектах сразу. Его отвлекает запах бассейна. И так уже длится целую неделю. Повернув слегка подрагивающую от усилий Флоры голову, мистер Го принимается рассматривать очередь, выстроившуюся перед натянутым бархатным шнуром, перекрывающим вход во внутреннее помещение. Шоу-зал практически пуст. В голубоватом сумраке видно лишь несколько мужских голов, – некоторые посетители сидят в одиночестве, других, как и мистера Го, оседлали крашенные пергидролем всадницы. — 359 —
|