|
И теперь, подгоняемый Дездемоной, он был вынужден спуститься вниз и взглянуть на Гайю Василакис. Она сидела между родителями на пышном диване цвета морской волны – крупная девушка в белом платье с гофрированной юбкой и рукавами «фонариком». На ногах были тоже гофрированные короткие белые носочки, которые почему-то напомнили Мильтону кружевную накидку на мусорное ведро в ванной комнате. – Господи, сколько значков! – восклицает Гас Василакис. – Мильтону нужен еще один, и тогда он станет Орлиным скаутом, – замечает Левти. – Это в какой дисциплине? – По плаванию, – отвечает Мильтон. – А плаваю я как кирпич. – Я тоже плохо плаваю, – с улыбкой замечает Гайя. – Мильти, возьми печенье, – настойчиво предлагает Дездемона. Мильтон смотрит на коробку и берет печенье. – Гайя сама их испекла, – добавляет Дездемона. – Тебе нравится? Мильтон задумчиво жует, а потом выбрасывает руку в бойскаутском приветствии. – Я не могу лгать, – сообщает он. – Печенье так себе. Можно ли себе представить что-нибудь более немыслимое, чем любовный роман собственных родителей? Можно ли себе представить этих двух вышедших в тираж игроков стоящими на стартовой прямой? Я не могу вообразить своего отца, которого на моей памяти возбуждало только понижение процентной ставки, юнцом, страдающим от безжалостных мук плоти. Я не могу представить себе Мильтона лежащим на кровати и мечтающим о моей матери так же, как потом буду мечтать я о Смутном Объекте. Я не представляю себе Мильтона пишущим любовные письма, а после прочтения «Скромницы» Марвелла даже любовные стихи. Мильтона, соединяющего метафизику Елизаветинской эпохи с ритмическим стилем Эдгара Бергена: Ты столь прекрасна, Тесси Зизмо, Как вся победа над фашизмом Которой ждут все пацаны, А значит всех прекрасней ты. Даже глядя назад всепрощающим дочерним взором, я вынужден признать, что мой отец никогда не был привлекательным. В восемнадцать он был болезненно худым прыщавым юношей чахоточного вида. Под скорбными глазами висели темные мешки. Подбородок был безвольным, нос слишком большим, набриллиантиненные волосы вздымались массивной блестящей глыбой. Впрочем, Мильтон не отдавал себе отчета в этих физических недостатках. Он был преисполнен самоуверенности, которая, как твердая скорлупа, защищала его от любых нападок. Теодора была гораздо привлекательнее. Она унаследовала красоту Сурмелины в миниатюре. Она была невысокой – всего лишь пять футов один дюйм – девушкой с тонкой талией, маленькой грудью и лебединой шеей, которую венчало прелестное личико в форме сердечка. И если Сурмелина всегда была американкой европейского типа, что-то вроде Марлен Дитрих, то Тесси могла бы быть окончательно американизированной дочерью этой Марлен. Ее стереотипный и даже несколько провинциальный вид еще больше подчеркивали вздернутый носик и щербинка между передними зубами. Характерные черты часто передаются через поколение. Во мне гораздо больше типично греческих черт, чем у моей матери. Тесси каким-то образом удалось унаследовать южные манеры. Она говорила «черт возьми!» и «дешевка», поскольку Лина, ежедневно работая в цветочном магазине, была вынуждена оставлять ее на попечение самых разнообразных особ, большая часть которых были уроженками Кентукки. По сравнению с крупными мужскими чертами лица Зои Тесси выглядела абсолютной американкой, что отчасти и привлекало моего отца. — 131 —
|