|
Разумеется, все хотят жить, но я действительно не знаю никого, кто любил бы жизнь так, как я, всю, во всех ее проявлениях, от малейшей былинки, до отвлеченнейших идей философов. Помню, я как-то сидел вечером в Адлере во дворе один и на меня вдруг нахлынуло такое яркое ощущение своего единства со всем миром, своей сопричастности к нему; мне хотелось, почти плача и задыхаясь от какой-то одновременной боли и радости, обнимать деревья, прижимаясь щекой к их коре, целовать камни, еще хранящие дневное тепло. Это все — мое, все во мне! Но если, если того требует высшая цель, человек должен найти мужество расстаться с этим. Так поступали и Александр Ульянов, и Софья Перовская. Надеюсь, что в их эпоху я был бы с ними. Если бы я не заболел, то давно нашел бы себе конец либо на последних фронтах войны, либо в Корее, либо в Алжире. Ну, и раз эти возможности меня обошли, я нашел себе новый фронт, по-моему, самый важный сейчас. Ведь это борьба за «единственную подлинную ценность жизни» — связь человека с человеком. Я надеюсь, Вы поняли, что сегодня — с ясной головой — я более чем иронически отношусь к посетившей меня во время болезни «идее» самоубийства во имя утверждения великих ценностей и развенчания низших и если упомянул об этой «идее», то лишь для того, чтобы, «танцуя» от парадокса, уяснить для Вас некоторые действительно важные, с моей точки зрения, вещи. А вообще мальчишество свойственно мне было почти до седых волос. …Должно быть, поэтому — из-за мальчишества — за два года до нашего знакомства я в порядке «самоиспытания» прибил себе руку гвоздями к доске. Я не хочу слов — довольно их было сказано! — я хочу действий! Я не хочу быть в «мире слов», когда в мире все время идет бесконечная, великая борьба; я хочу быть в первых рядах, готов к любым испытаниям. А еще я как-то месяца четыре подряд мучил маму; раз в неделю полтора дня ничего не ел. Логика простая: ни один человек не имеет права объедаться досыта, пока в мире ежегодно сотни тысяч людей гибнут от голода. Над этим можно и посмеяться: чем поможет мой пост этим людям? Но тут дело не в реальной помощи, а в чувстве личной ответственности, оно не должно умирать в человеке. Хочу, кстати, сказать, что мне глубоко свойственно чувство иронии, что могло бы, пожалуй, сильно задевать окружающих, — а иногда, вероятно, и задевает, — если бы я не относился с той же ироничной шутливостью и к себе, к своим успехам и провалам, разным затеям и испытаниям, радостям и горестям. Ну, а теперь осталось уже совсем немного до… до «преображения мира». — 151 —
|