|
Я увидела, как Шон буквально разжевывает слово, которое мы не хотели произносить вслух. — Нас не интересует аборт. Генетик кивнул. — Но как? — спросила я. Шон в ужасе на меня взглянул. — Шарлотта, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Я видел фотографии… — Существует ряд методов, — ответил Боулз, глядя на меня. — Аборт путем частичного рождения, например. Или преждевременные роды после остановки сердца у плода. — «Плода»? — вспыхнул Шон. — Это вам не плод! Это моя дочь! — Если прерывание не рассматривается… — Не рассматривается? В жопу такие рассмотрения! О таком вообще нельзя говорить. — Шон резким движением поднял меня с кресла. — Думаешь, матери Стивена Хокинга тоже пришлось выслушивать всю эту херню? Сердце у меня бешено колотилось, дыхание сперло в груди. Я не знала, куда Шон меня ведет, и мне было абсолютно всё равно. Я просто понимала, что больше ни секунды не могу слушать этого врача, рассуждающего о твоей жизни и смерти так, будто он просматривает учебник о Холокосте, Инквизиции или событиях в Дарфуре. Событиях слишком чудовищных, чтобы читать о них целиком, в подробностях. Шон потащил меня по коридору и засунул в лифт, как раз смыкавший створки. — Прости, — сказал он, прислоняясь к стене. — Я просто… Не мог. Мы были не одни в кабинке. Справа стояла женщина лет на десять меня старше. Руки ее покоились на ручках инвалидного кресла — не просто кресла, настоящего произведения искусства, — в котором сидел, скрючившись, ребенок. Это был мальчик-подросток, худой и угловатый; головой он опирался на выступ на спинке кресла. Локти у него были вывернуты наружу, очки наискось болтались на переносице. В открытом рту виднелся толстый, в пузырях слюны язык. «Аааааа, — пел он, — аааааа!» Мать коснулась рукой его щеки. — Да-да, всё правильно. Может, она действительно понимала, что он хочет сказать? Может, существует отдельный язык утраты? Может, все, кому на долю выпали страдания, говорят на своем диалекте, непонятном беспечным окружающим? Я не могла отвести глаз от пальцев этой женщины, гладящих волосы сына. Узнавал ли мальчик прикосновения матери? Улыбался ли ей? Сможет ли он когда-то произнести ее имя? А ты — сможешь? Шон крепко стиснул мою ладонь в своей. — Мы справимся, — прошептал он. — Вместе мы справимся с чем угодно. Я ничего не говорила, пока лифт не остановился на третьем этаже и женщина не выкатила коляску в холл. Двери снова закрылись, и мы с Шоном как будто остались одни в безвоздушном пространстве. — 252 —
|